Кейт Куинн - Змей и жемчужина

Она смотрела на меня не отводя глаз.

Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.

— Доброй ночи.

— Синьорина? — Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. — Синьорина, с вами случилось что-то плохое?

Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.

— А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?

— А вы съешьте что-нибудь, — с беспомощным видом предложил мой подмастерье. — Вам, синьорина, надо поесть.

— Стало быть, это твоё решение всех наших проблем? Еда? — У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. — Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.

Его веснушчатоелицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч светав томнепроглядном аду, и который мы угодили.

Из-за меня.

Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.

Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina [120] Сестра Серафина (ит.). , когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.

«Он знает, он знает, он знает».

— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.

Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.

— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.

Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.

— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.

Один из стражников выразился без обиняков:

— Он умирает.

«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».

— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...

Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:

— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.

Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»

— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.

Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.

Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».

Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.

— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.

Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.

Он или я.

Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, — и всё только из-за злобы карлика.

Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.

Страх — сын смерти.

Девушка объята ужасом. Микелотто видит это, слышит это, ощущает запах её ужаса, и он знает — если он припадёт губами к её коже, то почувствует его вкус. — Я не сделаю тебе больно, — обещает он ей и говорит правду. Он бы сделал ей больно, если бы хозяин ему приказал, но он не приказал.

— Эту убей быстро, — велел ему Чезаре Борджиа. — В конце концов, она просто шлюха из Борго — она не заслуживает ничего такого.

Микелотто пожимает плечами, раскидывая руки девушки в стороны и привязывая их к видавшему виды столу. Он никогда не думает о тех, кого убивает, ему всё равно, заслуживают они этого или нет. Он верный пёс Чезаре Борджиа и делает то, что тот ему велит. Не больше и не меньше.

— Ты уверен, что карлик обо всём догадывается? — Чезаре Борджиа эта мысль позабавила.

— Он задавал вопросы. — А потом Микелотто предложил сбить карлика со следа, и папский сын решил, что он говорит дело.

— Тогда можешь убить её, — сказал Чезаре. — Я буду в это время занят в другом месте, где будет множество свидетелей.

У меня сейчас много дел. Похоже, La Bella умудрилась попасть в плен к французам, и, если я его не остановлю, святой отец в конце концов объявит Франции войну.

Девушка жалобно поскуливает. Микелотто осматривает комнату, вглядывается в детали. Да, всё правильно. Карлик не догадается. Микелотто предложил убить его — так было бы проще — но Чезаре Борджиа он нравится.

— Прости, — говорит Микелотто девушке и закрывает рукой ей глаза, чтобы она ничего не увидела. Через мгновение его уже здесь нет, он уходит, поправляя взятую взаймы маску и стряхивая с перчаток капельки крови, и исчезает в лабиринтах Вечного города.