Илья Клаз - Белая Русь [Роман]

— Не знаю, — вздохнул утомленно Мешкович. — Каждый мыслит по-своему. Что голова — то розум. Ты саблей с паном говорить хочешь, а я думаю — добрым словом. Живой человек живого понять может…

— Понимали тебя иезуиты до сего часа?

Мешкович встал с лавки, подошел к оконцу, пригнулся. Не мог различить сквозь мутное стекольце, прошел ли дождь. Сверкнула молния, и раскат грома, казалось, встряхнул хату. Мешкович отпрянул от оконца. Но дождя уже не было. Гроза прокатилась над городом, и лиловая туча тяжело поплыла за высокую крышу иезуитского коллегиума.

Шаненя раскрыл дверь. В хату пошел легкий, прохладный воздух, от которого дышалось легко, свободно.

— Надо идти.

— Твоя воля. Я думал, что придешь, посидим, поразмыслим все разом. Ан с тобой не поговоришь.

— Баба хворая лежит, — уклончиво ответил Мешкович.

Шаненя и Велесницкий понимали, что баба — только отговорка. Не хочет Гришка вести разговор. Шаненя ничего не ответил Мешковичу. И тот, нахлобучив шапку, тяжело переступил порог.

— Не пойму, чего он приходил, — развел руки Шаненя.

И все же Шаненя понимал Мешковича. Он, Гришка, как и все, ненавидит извечных ворогов — панов-пригнетателей. Ненавидит и боится их. В душе не меньше, чем другие, радуется, что Хмель сечет и учит разуму спесивую знать. А поднять руку на заклятого ворога своего — не хватает ни силы, ни мужества. Надеется и ждет, что заговорят у пана разум и совесть.

— Ты все слыхал, Алексашка. Как ты мыслишь? — Шаненя припал локтем на стол, пристально вглядываясь в угол, где сидел Теребень.

Разговор в хате, свидетелем которого стал Алексашка, внес сумятицу в его голову. Он и представить не мог, чтоб был разлад между мужиками. Оказывается, не все так просто, как думалось раньше. Что ответить Шанене, если жизнь его пошла по новому, неизведанному, руслу и чувствует он себя словно в водовороте. Он не сторонился этой жизни, ибо понимал, что лежит перед ним одна-единственная дорога.

— С черкасами разом… Осилим панов или нет, а разом…

Облегченный протяжный вздох вырвался из груди Шанени. В первый раз, когда встретился в корчме с Савелием, уже тогда понял, что меряться с панами силой — надо иметь отвагу. Но соглашался с тайным посланцем гетмана Хмельницкого, что под лежачий камень вода не течет. В степях Украины много черкасов сложило головы в боях с панством. И немало сложит еще. Прежде чем дать согласие Савелию поднимать чернь и ремесленников в Пинске — думал о себе. Может статься, что и ему сидеть на колу. Это не тревожило сердце. Главное — разумом решиться на такой шаг. И решился. Не принял в обиду Шаненя слова Мешковича. Это его, Гришкино, дело. Неволить никого не станет. Пусть поступает как хочет, как совесть ему велит. Только больно, что в трудный час у христианина не пробудилась душа.

Смеркалось. В небе медленно ползли густые синие облака. От них веяло холодом. А на горизонте справа, и слева, и за Струменью-рекой сверкали молнии и долетали до города глухие, далекие раскаты грома. И казалось Ивану Шанене, что не молнии, а сабли сверкают и гремят кулеврины в хмуром и всклокоченном небе Белой Руси.

Алексашка прижился в хате Ивана Шанени. Оказался Иван человеком добрым, работящим. Ремесло свое знал хорошо и, видно, потому в Пинске был всеми уважаем. Сбруя, которую делал Шаненя, была отменной. Для нее Иван доставал кожу мягкую и крепкую. Лямец делали ему шерсточесы по заказу. Товар свой Шаненя не стыдился показывать и чужеземным купцам. Те хвалили. Алексашка к сбруе не касался. Во дворе Шаненя соорудил крохотную кузню, поставил небольшой горн. Как вначале говорил ему, задумал делать дробницы на железном ходу. На таких нынче приезжают немецкие и курляндские купцы. В подтверждение своего намера привез два воза крупных березовых углей, молоты, клещи, корыто для закалки и остуживания железа и круглое точило.

Баба Иванова, Ховра, дала Алексашке порты, рубаху, сделала сенник и достала из сундука две постилки. Харчевался Алексашка Теребень за одним столом с хозяином и хлебал затирку из одной миски.

Часто вспоминал Алексашка родной и теперь далекий Полоцк. Сжималось от боли сердце. Там он родился и вырос, там овладел ремеслом. Там померли мать и отец. Вспоминал Фоньку Драный нос, с которым по вечерам делил радости и невзгоды. И чувствовало Алексашкино сердце, что сведут с ним счеты иезуиты за лентвойта. Пусть бы бежали тогда вместе… Была в Полоцке и девчина Юлька, которая приглянулась Алексашке. Знал Теребень, что и он ей мил. Да что теперь вспоминать о невозвратном! Заказана ему дорога в Полоцк. Пусть бы чем-нибудь конопатая и молчаливая Устя напоминала ту, далекую… Легче было бы на сердце. Так нет же! В глаза не смотрит, словом не обмолвится. Он в хату — она в сени. А если оба в хате — отворачивается спиной.

С утра до полудня Алексашка возился в кухне — переделывал горн. Не понравилось, как сложили его пинские умельцы. Мех был плоским и круглым. Алексашка сдавил его дубовыми шлеями и вытянул кишкой. Он стал узким, и ветер в нем упругой струей ходить будет. Дышло сделал более длинное — легче качать. Когда закончил работу, насыпал углей, разжег бересту и закачал дышло. Тяжело ухкает мех. Запахло углем и окалиной, как там, в Полоцке. Улыбнулся Алексашка: веселее стало на душе. Теперь осталось ждать железа.

С полудня в кузне делать нечего. Пришел в хату, Шанени с утра не было дома. Ховра возилась в грядах. Алексашка отмыл от угля руки, сполоснул лицо и сел У стола на лавку. Пришла в хату Устя, отодвинула заслонку в печи, в глиняную миску налила крупник. Миску поставила перед Алексашкой. Положила еще половину каравая и — к двери.

— Иван не говорил, скоро приедет?

— Не говорил, — Устя пригнула голову.

— Это ты мне налила?

— Кому же еще?!

— Нечто ты сегодня разговорчивая.

Показалось Алексашке, а может, и не показалось: зарделась Устя. Споткнулась о порог. Алексашка вослед:

— Гляди, лоб не расшиби.

А Устя уже из сеней, да ро злостью:

— Не твое дело!

Алексашка ел крупник и думал про то, что жизнь в Пинске во много раз тревожней, чем там, в его краях, на Двине. Ворота в город заперты. У ворот часовые денно и нощно с алебардами и бердышами. По городу разъезжают рейтары на конях. Три дня назад через Северские ворота кони втянули две кулеврины, стреляющие четырехфунтовыми ядрами. Одну оставили тут же, возле ворот, вторую потянули по улицам к Лещинским воротам. Пушкари хлопотали возле орудий, раскладывали ядра, расставляли ящики с пыжами. Через день кулеврины убрали в шляхетный город. Пушкари сказали, осмотрев их, что для боя они непригодны. Не на шутку всполошилось шановное пинское панство, услыхав про поражение под Пилявцами. Но виду все же не подает: по вечерам в шляхетном городе слышится музыка. Войт Лука Ельский завел потешных, и они стреляют из гулких хлопуш.