Илья Клаз - Белая Русь [Роман]

— Тебе, Савелий, ведомо, что на моих бричках далече не уедешь… — Шаненя затеребил бороду. — И еще, в обиду не прими, чернь стала побаиваться казаков.

— Про это я знаю. — Купец опустил голову. — Шановное панство молву пустило…

Внимательно слушал Алексашка разговор и не мог понять, что к чему? Совсем стал непонятным купец Савелий. Все полусловом, все намеками.

— У молвы язык длинный и острый.

— Зря, Иван, верит люд. Хмель не ворог Белой Руси.

— Не говорил, что все верят, — перебил Шаненя.

— Обожди, выскажу… И казаки не вороги. Думаешь, не знает гетман об этом?.. Знает! У него сердце болит денно и нощно. Может, и случилось, что сдуру казак секанул саблей по скотине. Лес рубят — щепки летят, Иван. — Купец положил тяжелую ладонь на грудь, смотрел Шанене прямо в глаза. — Гетманову грамоту привез. Своей рукой учинил Хмель.

Купец положил ложку, вытер о штаны ладони и расстегнул широкополый армяк. Непослушными пальцами долго теребил полу, наконец оторвал край подкладки и осторожно вытянул аккуратно сложенный листок. Развернул его. Потом, не торопясь, старательно вытер рукавом край стола и положил листок, придавив большими узловатыми пальцами. Купец произнес тихо и с достоинством:

— Слушай, что повелевает гетман Хмель казакам…

У Алексашки заняло дух. Вот он кто, купец Савелий! Он глядел в писаное, водил пальцем по буковкам, но говорил, видно, по заученному:

— «…всем и каждому отдельно, кому об этом следовало знать, а именно полковникам, а также сотникам и всей черни… и строго напоминаем, что мы имеем старую дружбу с народом Великого княжества Литовского…»

Алексашка слушал и в мыслях спрашивал себя: в какой водоворот попал? Если Савелий лазутчик Хмеля, кто же Шаненя? Он-то ремеслом занимается. Сени завалены разным материалом — лямцем, кожей, пенькой, сученой ниткой. На шестах подвешены новенькие седелки, пахнущие шерстью. Возле пуньки, в пристенке — мастерская. Ремесленник… А купец читал:

— Случается, что казаки там на постое, чинят великое своеволие, нарушают мир и дружбу… потому посылаю двух товарищей, чтоб они о всем доносили полковникам и сотникам… а за своеволие казаки те наказаны будут…

Закончив читать, сложил листок, спрятал в потайной карман и, ни слова не говоря, взяв ложку, начал хлебать квас. Нахлебавшись вдоволь, вытер ладонью усы и спросил:

— Все уразумел?

Подперев голову кулаком, Шаненя сидел в раздумье. Наконец шумно втянул воздух.

— Вовремя гетман универсал прислал. Случается всякое, и тогда ропщет люд. Но то — забудем. Хлопы ждут черкасов, Савелий.

Савелий приподнялся и, перегнувшись через стол, прошептал с жаром в самое лицо Шанене.

— Гетман Хмель послал загоны на Белую Русь. Не сегодня-завтра объявятся. И под Пиньском будут. Идет сюда славный и храбрый казак Антон Небаба… Гаркуша под Речицей встал… — Положив руку на плечо Алексашки, заключил: — Тебе надобен коваль — бери! Человек он надежный, наш…

Шаненя и не посмотрел на Алексашку.

— То, что Небаба идет, мне уже ведомо. Передали люди добрые. — Повернул русую голову, испытующе осматривая Алексашку. — Издалека идешь?

Алексашка вздрогнул под пристальным взглядом. Лицо у Шанени большое, смуглое. Крутой лоб, широкие черные брови, нос с горбинкой. Подбородок и мускулистую шею скрывает подстриженная борода. Глаза у него, будто шило, колют, и Алексашка опустил голову. Скрывай не скрывай, а рассказать придется, как попал в Пиньск. Больше того, Алексашка понимал, что, рассказав все как есть, ему проще и легче будет жить в доме Шанени.

— Из Телехан, говорит… — рассмеялся Савелий. — Пан послал с наказом и жеребца отменного с седлом хлопу дал…

— Полоцк… Оттуда… — зарделся Алексашка.

— Это другое дело! — Савелий удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. — Я — воробей старый… Не проведешь. А чего покинул град Полоцк?

— Ремесничал… И сбег.

— По своей воле или заставили?

— Лентвойта порешил… — Алексашка перекрестился. — Не было сил терпеть…

— В Пиньске во веки веков не найдут, — успокоил Шаненя. — А куда путь держал?

— До казаков задумал.

— Казаки сюда придут, — уверенно заключил хозяин. — Оставайся у меня. Харчей хватит. Шесть талеров в год платить буду. Ну, что, сговор?

Алексашка кивнул.

— Мне пора в путь, — Савелий встал.

— Заночевал бы, отдохнул и на зорьке поехал, — предложил Шаненя. — С колес не слезаешь.

— Время не ждет, Иван. — Савелий поднял полу и вынул грамоту. — Эту тебе оставлю. Пусть баба тряпицу даст, чтоб сбереглась. Ее люду читать надобно, дабы чернь и ремесленники знали правду.

— Спасибо за доброе слово. Будешь на Черкасчине, скажи при случае гетману, что белорусцы вместе с ним, под одни хоругви станут и рубиться будут не на живот, а на смерть.

Вышли из душной хаты. Савелий залез на телегу, долго ворошил мешки с золой. Наконец нашел один, запрятанный подальше. Развязал и вытащил сорок соболей.

— Держи, — протянул Шанене. — На железо…

Шаненя закачал русой головой, но ничего не ответил. Алексашка снял с буланого мешок с овсом, отвязал повод.

— Бери жеребца, — предложил он Савелию.

Савелий благодарно посмотрел на Алексашку, похлопал буланого по крупу. Жеребец засеменил тонкими сильными ногами.

— Ладный… Да не возьму. Он тебе с часом пригодится…

Начало лета 1648 года было солнечным и сухим. Ни одного дождя не выпало. Стали жухнуть в полях хлеба. В огородах опустилась ботва моркови и бураков, капусту безжалостно поедали гусеницы. Обмелели Пина и Струмень. Каждый день с тоской поглядывали мужики на белое от зноя небо и с тревогой — на хаты, что прижались одна к другой в тесных улочках: упаси господь, обронится искра — пойдет шугать огнем весь Пинск. Такое сталось однажды при памяти горожан, что половина города за одну ночь выгорела. Боязно было Ивану Шанене раздувать горн в кузне. Все сухое вокруг, как порох, может вспыхнуть.

Под вечер Шаненя вышел из хаты, поглядел на небо и обрадовался. Со стороны Лещинских ворот тянулись на город густые сине-лиловые облака, и над лесом за Струменью сверкали молнии. Гнетущая, мертвая тишина повисла над домами — ни лая собак, ни людского гомона. Куры раньше времени попрятались в сараи. Резкий, сухой удар грома внезапно будто расколол тишину.

— Закрой комен, Устя, — сказал Иван Шаненя дочке. — Собирается гроза.

— Боязно, — шмыгнула носом Устя и покосилась на Алексашку.

Он сидел на лавке у окошка.

— Ховайся на печке, ежели боязно, — строго бросил Шаненя. — И не вертись перед очами!

— Чего зря девку бранишь? Бабы люд пужливый… Пущай… — добродушно махнул Ермола Велесницкий. Он поднялся и толкнул засовку. Кряхтя снова уселся на лавку.