Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

Я смотрел ему в лицо, вслушивался в его вопросы и ответы, следил за его глазами, за его смехом, за его улыбками, его жестами, и внутренно все время повторял себе: «Предатель! Предатель! Предатель!..»

Азеф начал с того, что Чернов ему рассказал о своем со мной разговоре, и по поручению ЦК он передает мне деньги. Далее он стал с восторгом говорить о моей борьбе с департаментом полиции, о том, что я делаю огромное дело, без которого революционеры существовать не могут, что без нее немыслимы никакие революционные организации, что он будет настаивать на том, чтобы для этой борьбы мне были найдены большие средства и т. д.

Я жаловался Азефу, что никто мне не помогает, что в партии эсэров не понимают моей работы, что все Черновы — не практики, а теоретики, что с ними нельзя вести дела, и что было бы очень хорошо, если бы в моей борьбе с департаментом полиции согласился вместе со мной принять участие такой революционер-практик, как он, Азеф.

При этих моих словах Азеф, очевидно, не мог скрыть своей особой радости, и сказал мне, что он с удовольствием согласится работать вместе со мной и что мы вдвоем, конечно, сумеем широко развить это дело.

— Вы в настоящее время готовите побег из Сибири одному агенту департамента полиции, — сказал мне Азеф.

Я ответил:

— Да!

Я понял, что он знает о готовящемся побеге Бакая.

— Затем, — продолжал Азеф, — у Вас бывает в Финляндии другой агент…

Итак, и это было известно Азефу!

— Третья Ваша связь с департаментом полиции… — опять стал мне говорить Азеф, но уже как-то неуверенно. Он как бы только вызывал меня на подробности… Эта третья связь его, очевидно, очень интересовала. Но о ней я ничего не говорил Чернову, кроме того, что есть четыре серьезных источника для получения сведений из департамента полиции, а поэтому о ней ничего не мог знать и Азеф.

Я стал подробно рассказывать Азефу о том, что этот мой осведомитель один из влиятельных деятелей судебного ведомства из прокурорского надзора, сам он не служит в департаменте полиции, но там он свой человек и в самых доверительных отношениях находится с его руководителями, что он либерально настроен, и я лично с ним в очень близких отношениях. В настоящее время он болен и ему надо ехать лечиться за границу. Он согласен эмигрировать и открыто помогать нам, но требует только значительную сумму денег — тысяч сорок, — и тогда он весь будет к нашим услугам. В своем рассказе об этой мнимой связи с департаментом полиции я старался заинтересовать Азефа разными деталями и этими подробностями придать своему рассказу возможно больше вероятия.

Ничего, конечно, нужного для розысков о третьем моем источнике Азеф не мог рассказать департаменту полиции, но эти придуманные мной сведения, как я потом узнал, очень заинтересовали не только Азефа, но и департамент полиции.

Впоследствии, когда во Франкфурте Азеф разговаривал со мной, он сказал мне:

— Ведь Вы ко мне тогда отнеслись с полным доверием. Вы мне рассказали об агентах, с которыми Вы ведете дело.

Я объяснил Азефу, что из его слов я понял, что о Бакае и Раковском [91]он знает от Чернова.

— Да, — прервал меня Азеф, — но Вы мне рассказывали о прокуроре, с которым Вы имели дело!

— Я Вам рассказывал о прокуроре, какого совсем не существовало. Я все детали выдумывал в тот момент, когда с Вами разговаривал. Я знал, что об этой связи (это был не прокурор и приметы к нему совсем не подходили) Вам ничего не мог говорить Чернов, так как и я ему ничего не говорил.

— Так, значит, Вы мне говорили неправду? — несколько обиженным и укоризненным тоном сказал мне Азеф.

Я не стал отрицать, что я ему солгал.

Теперь Азеф был в восторге от разговора со мной и, наверное, рисовал себе радужными красками, как он скоро вместе со мной будет работать над разоблачением провокаторов и… как вскроет всю мою деятельность! Мы условились с ним встретиться дней через десять.

Указание на агента, бывающего у меня в Финляндии, также, конечно, было передано Азефом в департамент полиции, и этот агент — Раковский, — который у меня бывал и давал мне сведения, был тогда же арестован в Петрограде.

Его арест произвел большой шум. Желая отклонить подозрения от Азефа, что и в данном случае арест произведен по его указанию, департамент полиции, как и при аресте Трауберга, дал в печати фантастические сообщения. Убедили ли они кого-нибудь, что и Трауберг, и Раковский арестованы благодаря их собственной оплошности и искусству жандармской полиции, но на меня они подействовали как раз наоборот. Для меня это было лишним доказательством, что, когда власти сознательно путают в своих официальных заявлениях, то, значит, им очень надо скрыть истинную причину ареста Трауберга и Раковского, и что арест обоих их — дело того провокатора Раскина, которого я все время отыскивал. Меня эти сведения приводили опять-таки к тому же убеждению, что Раскин — это Азеф.

Пока я разговаривал с Азефом, я употреблял все усилия не выказать ему моего внутреннего волнения. Я только тогда почувствовал, как эта беседа взволновала меня, когда дверь за Азефом захлопнулась, и я остался один.

Я вызвал в Выборг к себе в гостиницу заместителя Трауберга — Лебединцева, которого я встречал еще в Париже, и решился ему сообщить то же, что я говорил Траубергу.

После всякого рода оговорок я сказал Лебединцеву [92], что, по моему мнению, Азеф — предатель, и что об этом я уже говорил Траубергу. Сообщил я ему и то, что в последние дни произошли события, которые меня еще более в этом укрепили. Но я ему ничего не говорил о своей встрече с Азефом. Лебединцев был очень взволнован тем, что я ему сказал. Он в это время в некоторой связи с эсэрами готовил свой террористический акт. Он не отрицал основательности моего обвинения Азефа, и мы решили с ним заняться дальнейшим изучением Азефа.

Более Лебединцева мне не удалось видеть. Вскоре я уехал за границу, а Лебединцев был арестован по делу о заговоре на покушение на Щегловитова [93]и в числе семи лиц тогда же был повешен.

Все последующие после свидания с Азефом дни были для меня полны тревоги. Тяжелых известий ждал я из Сибири, ежедневно ждал и своего ареста. Я очистил свою квартиру в Териоках и сделал все необходимые указания на случай ареста.

Но вот однажды, когда я был у себя дома в Териоках, отворилась дверь: вошла Савинкова, а за ней, как ее победная добыча, шел Бакай.

Редко я радовался так, как этой встрече.

Бакай сказал мне, что он рассчитывает остаться несколько дней в Финляндии и хочет выписать к себе на свидание жену. Но я решительно запротестовал против этого и, не объясняя в чем дело, настоял на том, чтобы Бакай немедленно в тот же день ехал в Стокгольм.