Владимир Бурцев - В погоне за провокаторами

Посему я решился обратиться к Вашему Превосходительству с покорнейшей просьбой исходатайствовать для меня у Государя разрешение поступить в манчжурскую армию рядовым или добровольцем, как будет уместным.

Для меня это будет особая милость, за которую я на деле постараюсь доказать свою благодарность Государю; тем более, что я вполне ясно представляю себе ту громадную важность для всего будущего России того или иного исхода происходящей войны.

Я ничем, кроме своего слова, не могу уверить Ваше Высокопревосходительство в том, что не злоупотреблю Вашим доверием в случае, если Вы найдете возможным уважить мою просьбу. Но самый факт обращения с моей стороны с подобной просьбой уже налагает на меня нравственное обязательство не принимать в будущем никакого участия в противозаконной деятельности».

Но этого заявления Стародворский не подавал. Его в оригинале нашли в камере после его отъезда в Петербург, и Лопатин привез мне в Париж. Было ли в то время Стародворским подано другое аналогичное заявление на имя петербургского митрополита, как об этом я писал со слов Лопатина, трудно теперь сказать, но Стародворский это категорически отрицал.

Документы Стародворского, изданные мной отдельным листком, как оттиск из журнала «Былое», я сопроводил предисловием, которое в свое время вызвало сильные протесты Стародворского и суда.

В этом своем предисловии я писал следующее:

«Мы печатаем документы о Стародворском потому только, что в подлинности их у нас нет никакого сомнения. Все они сняты нами с оригиналов, писанных его рукой. Стародворский знает, что они в наших руках уже более года. Мы могли ожидать, что он уйдет с политического горизонта, постарается, чтобы его все забыли, хотя бы для того, чтобы его старым товарищам по долголетнему заключению и его новым друзьям по недоразумению не пришлось перестрадать ужаса, который должен овладеть ими при чтении этих документов. Ради них, а не ради самого Стародворского, мы не печатали этих ужасающих по своему значению документов человеческой души. Но за последнее время мы многое слышали о Стародворском: он занимается политикой, дает свое имя для политических органов, все еще считает для себя позволительным фигурировать в качестве шлиссельбуржца и, как таковой, печатает свои портреты на поглядение и восхищение всех грамотных людей, и с каким-то непонятным цинизмом снабжает собственные портреты автографом: «взявшись за гуж, не говори, что не дюж!», т. е. убивши жандармского полковника Судейкина, не валяйся в ногах у Дурново [141]и не кричи: «Ваше Высокопревосходительство! Подайте руку помощи!»

Стародворский сделал бы лучше, если бы сам издал свои прошения, которые в настоящее время вынуждены опубликовать мы, и добавил к ним многое недоговоренное и пропущенное.

Вот к этого рода своим воспоминаниям он мог бы приложить свой портрет и снабдить его автографом: не берись за гуж, когда не дюж!»

По поводу моего листка вскоре из России мне написал Морозов следующее:

«… Если у Вас, — писал он, — нет достоверных свидетелей о современных сношениях Стародворского с администрацией, берегитесь поднимать это обвинение! В Вашем предисловии, которое мне не особенно нравится, высказано только порицание Стародворскому за его шлиссельбургские дела, и нет ничего определенного о современных, этим и надо ограничиться».

Приезд Стародворского за границу — Его открытое ко мне письмо в газетах — Мой ему ответ — Третейский суд между Стародворским и мной — Борьба Стародворского в Петербурге с Морозовым и Новорусским — Письма шлиссельбуржцев в защиту Стародворского — Свидетели на суде

После опубликования мной документов Стародворского он выступил в русских газетах с открытым ко мне письмом.

Стародворский писал, что он обвиняет меня в том, что я, получив из департамента полиции «якобы им писанные документы», немедленно же не предъявил ему копии с означенных документов, засвидетельствовав точность этих копий своею подписью и подписью лиц, в присутствии которых эти «якобы подлинные» документы я копировал, что, не дожидаясь третейского суда, я напечатал листок с прошениями о помиловании, за который я подлежу «бесспорной ответственности по законам всех цивилизованных стран», и что своим злонамеренным образом действий я, распространяя слухи и подозрения об его службе в охранном отделении, причинил ему моральный ущерб и нанес оскорбление, глубины которого я не в состоянии понять. Стародворский не отрицал, что первый и четвертый документы писаны им «при исключительных условиях», но им лично никому не подавались, были лишь только проектами и не заключали в себе ничего «лично его» «компрометирующего». Он требовал, чтобы напечатанные и переданные мною отдельные экземпляры моего листка были немедленно вытребованы от тех, кому я их посылал, и уничтожены. В заключение он соглашался, несмотря на весь вред, который я ему причинил, извинить меня, если будет доказано, что я был введен в заблуждение, а не поступал злонамеренно.

Стародворский вначале имел в виду обратиться с жалобой на меня во французский суд, где он рассчитывал легко добиться моего осуждения. Но эмигранты, к кому он обратился, объяснили ему, что для него это будет очень невыгодно. Да такой суд, конечно, не улыбался и департаменту полиции. Выступая в печати со статьями об Азефе, Жученко, Путяте [142], Стародворском, я всегда имел в виду не только лично их и даже не столько их, сколько политику и практику охранных отделений и департамента полиции.

На письмо Стародворского я сейчас же напечатал в русских газетах свой ему ответ.

«Опубликовал (я) прошения г. Стародворского, — писал я, — потому, конечно, что смог проверить их подлинность, и сделал это после того, как десятки выдающихся общественных деятелей, в том числе многие из шлиссельбуржцев, познакомились с этими документами и согласились с необходимостью их опубликования в данное время.

Иные, может быть, признают подлинность документов г. Стародворского, но не найдут в них и его поведении после освобождения ничего вызывающего возмущение, по крайней мере, признают за лучшее систему замалчивания, — с логикой этого рода людей мы ничего общего не имеем».

В «Киевских Вестях» (в конце сентября 1908 г.) появилась беседа с каким-то шлиссельбуржцем, и этот шлиссельбуржец заявил, что ему представляются несообразными и неправдоподобными те два документа, которые Стародворский назвал в своем письме к г. Бурцеву подложными, и они, по мнению этого шлиссельбуржца, не только не вяжутся, но прямо противоречат действительным фактам и в том числе самому существенному — двадцатилетнему заключению Стародворского в Шлиссельбургской крепости.