Борис Костюковский - Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Они недолго пробыли в Шемахе; поезд увез их в Каре, и на каждой станции Алеша Джапаридзе и Стопани затевали митинги. Мария удивлялась: люди встречали поезд на станциях, ждали его, они откуда-то узнавали, что в нем едут политические, что будет митинг. В исступлении свистели жандармы, звенели станционные колокола, пытаясь заглушить ораторов. Но Митинги гремели, митинги нельзя было заглушить. И уже под стук колес начиналась песня;

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут…

Поезд уходил, а песня оставалась там, на станции, с людьми.

Тимофей — Владимир Моисеевич Савков, — несмотря на молодость (ему едва перевалило за двадцать), считал себя опытным революционером. Он был ответственным организатором в Сокольническом районе. Московский комитет назначал в каждый район ответственного организатора, и тот был главным исполнителем воли комитета среди рабочих района. Перевод в Замоскворечье Тимофей почел для себя за честь: здесь работать труднее. Значит, доверяли ему большевики, доверял Марат.

Но постепенно неудачи стали следовать одна за другой. Марат заметил, что Тимофей теряет уверенность в себе, что он готов ринуться на рабочих, не поддающихся убеждению, чуть ли не с кулаками.

— Ты помоги ему, — говорил Южину Марат, — парень он верный, да знаний у него маловато. С его энергией можно горы свернуть.

Михаил рассказал Виргилию о неудаче на пустыре, о встрече с бакинским товарищем, о решении устроить митинг у Даниловского монастыря. Шанцер запустил руку в свою шевелюру.

— М-да, это, конечно, нужно… Но нам с тобой предстоят дела посерьезнее. Нужны статьи, нужны листовки. Есть к тебе еще одна просьба: займись-ка ты студенчеством. Я знаю, учащиеся парни — твоя страсть. Конечно, это не рабочие, но и их движение следует направить по правильному пути.

— Но ведь в университете дело ведет Алексинский.

— Так-то так… Да только и Алексинскому нужен руководитель. Он как слабое дерево в каменистой почве: вверх тянется, а корни ненадежные.

Васильев с удивлением слушал Марата: он был иного мнения об Алексинском, да и отзывы о нем не совпадали с тем, что говорил Шанцер.

— Я рад был бы ошибиться, — сказал Марат.

Даниловский монастырь находился на окраине Москвы. Видимо, здесь когда-то был лес, несколько деревьев и поныне сиротливо росли у монастырских стен. Открытые настежь ворота выпускали и впускали потоки людей, а по бокам — нищие. Боже, сколько их — просящих, моля «щих, оборванных, грязных и калечных!

Не теряют времени торговцы: справа и слева от ворот расположились многочисленные лотки и столики со всякой всячиной — пирожками, яйцами, жареным хлебом, помидорами и разными соленьями. Где-то шипит пузатый самовар, где-то предлагают кваском прохладиться.

Тимофей толкнул Южина в бок — гляди, мол. Но Васильев ничего не заметил.

— Эх ты, — засмеялся Савков, — а еще подпольщик! Гляди на того парня. Сейчас чаю напьется, а уйдет пьяным.

Михаил удивленно посмотрел на товарища, а потом на торговца чаем: он стоял в белом фартуке, плутовато поглядывая по сторонам, и что-то доставал из-под стола.

— Полиции боится, чертов охотнорядец, — Савков снова расхохотался.

К столику, за которым стоял охотнорядец в фартуке, подошел дюжий полицейский. Он строго посмотрел на торгаша, что-то сказал ему и, оглянувшись, мгновенно опрокинул стакан, который налил ему предприимчивый мужичок. Полицейский довольно крякнул, взял со стола пирожок и затолкал его в рот. Затем погрозил пальцем изогнувшемуся в три погибели охотнорядцу и двинулся степенно дальше. А торговец выпрямился, выпятил живот и закричал что есть мочи:

— Чаю, чаю продать желаю! Все на свете я имею — и что послабже, и что посильнее! Подходи, шевелись, у кого деньги завелись…

— Слыхал, — сказал улыбаясь Южин, — шевелись… Давай и мы пошевеливаться. Пошли к нашим…

Возле монастырской стены на примятой траве расположились группами рабочие с женами, детьми, — видно, по праздникам они нередко приходили сюда провести время.

Среди них Южин узнал Василия. Тот встал, помахал рукой.

— Присаживайтесь, угощайтесь, Михаил Иванович, — пригласил Василий.

На газете, расстеленной на траве, лежали куски хлеба, вареные яйца, соленые огурцы, печеная картошка. В самом центре стояла большая квадратная бутылка водки.

— Развлекаетесь? — спросил Михаил.

— Вроде, — поспешил с ответом Василий. — Да вы на сомневайтесь, товарищ Южин, тут все для дела. Думаю, можно начинать.

Тимофей остановил парня.

— Погоди, горячая голова. Что же, товарищ Южин на весь монастырский двор кричать будет?

Михаил осмотрелся; все так же прохаживались в толпе полицейские, сновали вездесущие босоногие мальчишки, заводили свою нудную, жалостливую песню нищие. Группками, разрозненно сидели рабочие, и Южину показалось, что все это в миниатюре олицетворяет всю Москву с ее разноликостыо и суетой.

Он присел рядом с Тимофеем и Василием.

— Найдется ли среди вас двое дюжих парней?

— Конечно, — ответил Василий, — вон Петр и Григорий подковы гнут. Кулаком быка любой свалит.

— Ну, быка валить не придется. Меня на руках выдержите? — спросил, обращаясь к Петру, Южин.

— Чего там, — хмыкнул парень, — вы не чижолый,

— Вот и хорошо. Прокламации розданы?

— Все в порядке, — ответил Тимофей.

— Ну тогда разливай свою водку… Гармонист, садись поближе.

Парень в синей ситцевой косоворотке придвинулся к Южину, привычно пробуя меха трехрядки.

— Ну, ребята, какая тут песня у вас позазывнее? Гармонист, склонив голову к плечу, взял аккорд и запел немного сипло:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит.

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

И подхватили парни песню, и полилась она громко, совсем некстати в этом святом месте, у монастырских стен. Кто-то из нищих, недовольный тем, что заглушили его жалобный вой, закричал истошно:

— Одурели, нехристи! Бога бы побоялись.

Песня сделала свое дело. Васильев рассчитал точно: спокон веков на гармонь сходились люди на Руси. С ней было легче горе, без нее и веселье не веселье. Вот и сейчас привлекла гармонь людей, объединила доброй русской песней.

Извела меня кручина,

Подколодная змея.

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я…

Собирала людей «Лучинушка». Со строгим видом городовой проталкивался сквозь толпу. Южин, улыбаясь, взял его под руку:

— Разве вам эта песня не по душе? Вы же русский человек.

— Здесь песни петь не положено. Вы бы еще на святом месте плясовую отчебучили.

— Да мы ж не поем, мы молимся…

Южия заметил, как жадно заблестели глаза городового, когда он увидел бутылку. Михаил вспомнил находчивого охотнорядца. Он налил из бутылки в стакан и поднес городовому: