Борис Костюковский - Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Шли по Большой Никитской улице. В домах горели одинокие огоньки, улицы были тускло освещены: газовщики Москвы бастовали. С теменью сплелась в одну косу тишина. Даже двигались вроде на цыпочках — настороженно, бесшумно. Юноши шли плечом к плечу, а как только приходилось свернуть, молча пожимали руки товарищам и уходили сквозь рабочее заграждение…

Почти в самом первом ряду шли помощник градоначальника и ректор университета профессор Мануйлов. За генералом шел Южин. Здоровую руку он держал в кармане, и в намерениях его не было никаких колебаний.

И вдруг шествие задержалось, остановилось, как испуганный конь. Генерал застыл, раскинув руки и этим останавливая и как бы успокаивая людей. Ректор инстинктивно подался назад, а Южин вплотную приблизился к помощнику градоначальника…

— На пощаду не рассчитывайте, — тихо сказал он.

— Помолчите, — в тон ему ответил генерал.

Из-за перекрестка медленно и зловеще показался отряд конных драгун… Он ехал молча, лишь стук копыт любовно кованных лошадей звучал как барабанная дробь. У каждого драгуна была на боку шашка и за плечами — карабин. Конечно, такому отряду солдат не противостоять этим юношам.

Петр схватился за оружие, но Алексинский сдержал его — к нему уже полностью вернулось самообладание. Юноши в передних рядах притаились, испугавшись этой военной демонстрации.

Генерал был бледен. Он лучше других понимал напряженность момента: если хоть у кого-нибудь не выдержат нервы, если прозвучит даже один, пусть случайный, выстрел, произойдет страшное…

Нет, он не думал сейчас ни о ректоре, ни о своем обещании, ни тем более об этих безумных мальчишках. В конце концов, получили бы то, что заслуживают. Страх, инстинкт самосохранения был сильнее его: очень уж не хотелось умирать так нелепо, ради этих сопляков, из-за безволия и трусливости градоначальника. И зачем он сам пошел в этот ужасный, нелепейший поход! Неужели он должен расплачиваться за тот документ, который лежит сейчас на столе у градоначальника и завтра-послезавтра будет объявлен народу и перестанет быть тайной… А теперь умирай нелепейшим образом — ведь этот, в пенсне, с прямым носом и плотно сжатыми губами, выстрелит, ни на минуту не задумается.

Драгуны проехали, умолк звон копыт, и шествие пошло легче. Как длинна, оказывается, Большая Никитская…

Ряды студентов заметно редели. Теперь уж вправо и влево уходили целые группы, и колонна таяла буквально на глазах. Вот и Тверской бульвар…

Генерал остановился, подчеркнуто вежливо, прищелкнув каблуками, козырнул и направился к стоявшему на углу экипажу. Он был доволен собой…

Когда экипаж тронулся, Петр крикнул вслед:

— Профессора захватите…

- Что вы, я ведь возвращаюсь обратно, — ответил ректор.

Южин и Алексинский свернули на Тверской бульвар.

События одно за другим потрясали Москву. И неудивительно, что вскоре «университетский инцидент», как назвал его Марат, уже казался не очень значительным эпизодом. Буквально через пару дней выяснилось, что скрывал от Южина помощник градоначальника, — точно бомба разорвалась в воздухе весть о «царской милости» — манифест 17 октября…

А еще через несколько дней Москва хоронила зверски убитого черносотенцем Грача — Николая Эрнестовича Баумана… Южин не успел близко сойтись с этим человеком, но первое впечатление не было обманчиво. Он мог себе представить его где угодно — в бою, на демонстрации, в бурной беседе на Воздвиженке у Горького или на Спиридоиьевке у Морозова, он мог его представить себе моряком или солдатом, арестантом или каторжником, но только не мертвым, только не в гробу. Это было противоестественно. Шанцер рассказывал, какая это жизнелюбивая натура, как много в нем нерастраченных, неизрасходованных сил.

Никогда не мог он забыть эти похороны. Да нет же, это не похороны, это могучий взрыв народного гнева, который с огромной магнетической силой привлекал к себе людей. Похоронная процессия казалась полноводной рекой, и каждый переулок, каждая улочка стали притоками к ней. Порой думалось — гнев этот выйдет из берегов, захлестнет Москву, захлестнет Россию. А может быть, так и было?

Вместе с товарищами он нес гроб с телом Баумана и, может быть в этот момент больше, чем когда-либо, чувствовал себя борцом, революционером. Эхом отдавались в его сердце слова траурного марша:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу…

Московский Совет был создан в конце ноября. А прежде районные Советы появились на Пресне, в Хамовниках, Замоскворечье… Михаил ездил на собрания, и всякий раз приходилось ему выступать, разъяснять решения Московского комитета большевиков. Однажды он настоял на том, чтобы было принято решение о работе среди солдатских масс.

Южин великолепно помнил, что говорил Ленин о восстании на «Потемкине». Он помнил, как предвидел Ильич ход событий, к сожалению опередивших решительные меры, которые он рекомендовал принять.

И сейчас, как никогда, он видел Южин. — И все-таки мы обязаны сделать все, чтобы солдат понял, необходимость использования армии в интересах революции…

— Мы обязаны, — говорил Южин, — связаться тесно с войсками и сделать все возможное для того, чтобы согласовать движение среди солдат с революционными действиями пролетариата. Не исключено, что и в Московском округе начнется восстание, и мы должны уметь использовать его, поддержать братьев солдат.

— А эти братья — в нас из ружей, — послышался голос седого рабочего.

— Что ж, и это не исключено, — ответил что боремся мы за свободу всей России.

Он шел домой, обдумывая очередное задание Шанцера — создать новую большевистскую газету.

— Теперь эта газета должна быть легальной, — говорил Виргилий, — и поэтому еще более острой и популярной. — Шанцер потеребил бороду и добавил: — Помогать тебе будут Скворцов-Степанов, Покровский; чаще привлекай Максима Горького. Центральный комитет обещает прислать в помощь Десницкого. Да и наши Черномордик, Дубровинский к твоим услугам.

Слова «легальная газета» звучали для большевиков тогда непривычно, но и это было завоевано рабочими, после того как в начале ноября профессиональный союз рабочих печатного дела постановил прекратить посылку периодических изданий в цензуру. Московские издатели благосклонно отнеслись к постановлению; они опубликовали его и предупредили, что тому, кто нарушит это решение, будет объявлен бойкот. Так газетная цензура оказалась безработной.

Конечно, правительство приняло свои меры: оно вынуждено было заменить одну дубинку другой. Место цензурного комитета занял уголовный суд, который требовал от издателей предварительной цензуры, если они не хотят подпасть под 129-ю статью Уголовного уложения. Но теперь уже ничто не могло остановить хлынувшую волну легальной рабочей печати.