Валерий Золотухин - Болезнь… (Дневники)

– Ты к своей сучке обедать поедешь? И яйца ешь,

чтоб твои больше выросли?

Концерт и фотографирование у солдат-железнодорожников. Фотографирование дома, со всеми. Продал Соколову 20x1,500 =30000 р. и заработал 100000 р. Смотрели кино. Не вытерпел – жрал. Теперь ложусь спать, но я надеюсь, что анонимный звонок будет-таки наградой за дневное маячание.

Какой ужас эта Масленица. Но и так лучше, чем с песней, спетой сильно. Но в плохом свете оказался я, непонятно, что я там делал… пришел для (с гитарой) того, чтобы Балашову подарить книжку и зачитать Экклезиаста… глупость.

8 марта 1994

Вторник. Молитва, зарядка.

– С девочкой Олей вышла у тебя промашка. Не хочет она тебе рожать, долбаная-перетраханная всем Советским Союзом. Но главное, чтоб у тебя всё там стояло… чтоб соска твоя сосала… ты меня должен ненавидеть, Валера, да? Ты меня не хочешь убить? Ну, убей меня… не расстраивайся, найдешь 20-летнюю, она тебе родит девочку Олю сдуру. Ох, как ты меня ненавидишь… И т. д. – Вторые сутки она твердит о «соске» и пр. Что-то с ней произошло. Ее в самом деле хочется убить и вовсе не жалко. Это опасно. Жалость исчезает, когда такая злоба и агрессия и своего рода садизм. Дома не хочется быть, находиться ни минуты, когда она встает с постели и начинает якобы заботиться по дому, по хозяйству.

Нет, вчера не закончил я эту тетрадь. Зато, наконец, рассмотрел «Ночной портье», который видел дважды до этого и ничего не понял, в таком «хорошем» состоянии, стало быть, пребывал. После солдат еще два часа у телевизора, и день прошел. Нынешний начался с проклятого монолога. Господи! Спаси и помилуй нас грешных. Она радуется, она довольна, что довела меня, и вывела, и вызвала оскал.

– Ха-ха… хорошо, хорошо, я вижу, как ты меня ненавидишь.

Так. Всё это было бы замечательно, когда не так пошло, грустно, ужасно. И почему-то всё это усугубляется вчерашним моим портретом в ТВ. Потное, ужасное лицо, морщинистое, испуганное, затравленное – я помню, – голова раскалывалась, это та самая боль, что возникла после 10 бутылок пива, на следующий день во время второго акта-захода. Потом она возникла на турнике и продолжалась несколько дней. Сейчас в голове нет и воспоминания об этом, а тогда казалось, что что-то лопнуло в мозгу, надорвался сосудик какой-то… Очевидно, это было связано с давлением. Нынче я подтянулся не 7, а 8 раз, и хоть бы что. Сплюнь, Валера.

Но надо что-то и делать. Две тысячи долларов по уговору должна мне Козьмина Софья. Если к этим двум добавить еще две, можно купить комнату. Можно, но лучше машину. Тамарку понять можно, а вы, B.C., несите свой крест, тяните лямку, пока не выроют ямку. И думайте ежесекундно о том, что хотите сделать, чтоб остаться. А вдруг сегодняшняя встреча с глухим композитором – это то, что вам сейчас необходимо. Вдруг из искры… да возгорится пламя – удачи.

Лучше не петь, чем петь и выглядеть плохо. И в этом смысле, я думаю, меня Бог спас (в виде ножниц, и хорошо, что убрали… вместе с песней, слава Богу, ушла и заключительная фраза помпезно-глупая – так будет с каждым, кто придет с мечом на нашу святую, русскую землю…) в контексте передачи, это верх маразма, тем более что спетым недоволен. Хорошо спетое и снятое прилично, а оно не могло быть таковым из-за моей дикой мигрени, извинило бы всё. Хватит об этом. Господи. Спаси и сохрани, прости и помилуй.

А вчера ездили на Десну. Глубокий снег лежит на моей плантации. Сережины посадки – торчат верхушками. Не открывали ворота даже, глушь, тишина. Катерине понравилось место.

– Чем может быть опасен нам этот композитор? Геннадий Иванович, – хочу я задать вопрос Волиной и не могу, телефон занят вот уже три часа. Коса не может сегодня заниматься, и я позвал девочку Лену.

Юматов– собака – сторож – застрелил. Арестован, 20 лет выкинут из театра, столько же лет не снимался.

Соседка говорит - ружья никогда не было, не видела.

– Бурков был… А теперь ты один, кто может дать русский характер. Лебедев? Он жив? Ты должен быть в полном боевом… на коне… – Лавлинский.

Алексахин Г.И.Русский Бетховен, глухой композитор. Все песенки, с подзаборными мотивчиками на прекрасные тексты Блока, Никитина, Кольцова. Мотивчик один и то же, между прочим, с разницей в две ноты, и то благодаря перемене тональности.

– Первое – это творческое содружество.

– Второе – вы президент нашего Фонда, помоги те мне найти работу. Я могу по общественной линии с кем-то связаться, к кому-нибудь съездить и т. д. На 40 т. пенсии не проживешь.

– Третье. Вот вы издали книжку, я ее купил на вашем вечере, я тоже хочу издать, напечатать свои ноты, романсы. Типографские расходы очень велики – мне сказали, чтобы напечатать 10 романсов, нужно полтора миллиона. Фонд может мне помочь?

Вот так, озадачил президента несуществующего Фонда русский Бетховен. Его жалко… я хочу ему помочь, но я могу только спеть попытаться его примитивизмы, включить одноразово в свой концерт. Чем я могу еще ему помочь?! Ему надо заработать, он рвется мне сам аккомпанировать… и т. д.

Лена.- Врачи говорят: графомания – это болезнь.

Это болезнь, я знаю это по себе.

Лена.- У меня на «Мастере» остановились часы. Это был первый спектакль, который я посмотрела, и последний, 11 мая 1993 года. И я поставила Булгакова на полку. И открою тогда, когда откроется театр. 8 сентября всё перевернуло во мне, но, как оказалось, только во мне. Одно мне понятно – театр должен работать. Можно я завтра приду на репетицию «Живаго»? Вахтерши на меня странно смотрят, не могут понять, не могут привыкнуть, довольно неприятное общение с ними.

С Волиной завтра в Минюст. И стану президентом, и всё. Денег наворую не на издание Алексахина, а на своё издание, только написать «21 км – покаяние». Где бы таланту наворовать, где бы энергии занять и ума поднабраться?! Дело совсем за малым, а денег-то бы мы достали.

3) Подписать контракт, играть и продолжать бороться за новую сцену.

Мы не можем дать уйти театру в песок, не можем похоронить заживо труппу и репертуар, который не видели не только сотни тысяч по стране, но и больше половины москвичей, репертуар, который стал классикой. Мы должны опять работать, приглашать классных режиссеров и жить, как прежде, при аншлагах. Зритель пойдет на нас, а не на новую сцену. Мы в тысячу раз больше подведем Ю.П. Люб., если дадим умереть его спектаклям в России, но объективно он выиграет, если его работы будут жить, а жить они будут, только пока живы мы, потому что никто, кроме нас, этого не сделает.

У Губенко одна несчастная «Чайка», с весьма бледными рецензиями. Hani репертуар – сплошные аншлаги. Надо работать.

Да, правительство не заступилось, и что теперь, уходить и отдавать Губенко весь театр, чтобы он царил и назывался «Таганной»? Не заступился никто? Обижаться? Нет – будем бороться за себя сами. И сохраним репертуар в пику единственной «Чайке» Губенко. Зритель истосковался. Наш изысканный, эксклюзивный репертуар – и «Чайка», поставленная кинорежиссером.