Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

Вторую плитку он изловчился тайком сунуть Штефану в сумку, прежде чем пожал ему руку. Мальчик сильно похудел и повзрослел. Старому парикмахеру хотелось верить, что он съест шоколад сам, хотя, скорее всего, отдаст братишке. А еще ему хотелось купить им целую коробку шоколада, хотя это, конечно, ни к чему: во-первых, наверняка есть масса вещей, которые им сейчас нужнее шоколада, а во-вторых, ничего хорошего, если кто-нибудь увидит, как он им помогает.

Отто торопливо огляделся. Мясник уже занялся следующей покупательницей. На них троих никто не обращал внимания. Снова повернувшись к братьям, он вдруг заметил на губе у Штефана шрам. Откуда он взялся? Когда Отто стриг мальчика в последний раз, его еще не было.

– Кажется, я задолжал тебе стрижку за тот раз, когда Зофи сказала, что я тебя не стриг, – произнес он.

– Но вы и денег с меня не взяли, герр Пергер.

– Вот как? Да, стариковская память не то что юношеская.

Волосы мальчика как будто совсем не отросли. Либо он ходит к еврейскому парикмахеру, либо его стрижет кто-то из домашних. Отто и сам не понимал, почему предложил мальчику постричься. Он ведь знал, что Штефан не придет, и знал, что Штефан это знает. Наверное, ему было нужно, чтобы Штефан знал кое-что еще: ему, Отто, очень хочется, чтобы все было иначе.

– Вообще-то, – продолжил Отто, – мне очень интересно, что ты сейчас пишешь, да и Зофии Хелене, наверное, тоже. Знаешь, ей ведь понравилось быть звездой сцены.

– Репетировать больше негде, разве что в еврейском центре, – ответил Штефан.

– А… да, – согласился Отто.

Мальчик, который еще совсем недавно приводил друзей к себе домой, где они репетировали пьесы в бальном зале, теперь ютился со всей семьей в крошечных комнатах для прислуги, только без прислуги, поскольку арийцам моложе сорока пяти лет было запрещено наниматься к евреям, даже если тем было чем платить.

К Отто подбежала Зофия Хелена, волоча за собой упирающуюся Иоганну, и воскликнула:

– Дедушка, только не говори, что ты еще не купил шоколада! Иоганна… О!..

«О, как мне не хватало вас, Холмс», – подумал Отто, хотя и не знал, кто – внучка или ее друг – играл в пьесе Штефана роль Холмса.

– Зофия Хелена… – просто произнес Штефан.

Наступила неловкая пауза, и вдруг они заговорили оба.

– Американцы сняли фильм по «Марии-Антуанетте» Цвейга, – сообщила Зофия Хелена.

– Как продвигается твое доказательство? – спросил Штефан.

– Профессор Гёдель уехал в Америку, – грустно ответила Зофия Хелена.

– А-а. Так он еврей? – с оттенком укоризны спросил Штефан.

Отто не нашел в себе сил винить мальчика за это.

– Он… Гитлер отменил должность приват-доцента, – объяснила Зофия Хелена. – При новом режиме профессору пришлось подать заявление на другую должность в университете, но ему отказали. Наверное, из-за его венских связей.

– Сам не еврей, но водит компанию с евреями, – понял Штефан. – То, в чем сегодня в Вене мало кто хочет быть уличен.

Зофия Хелена ответила ему прямым взглядом через запачканные, как всегда, линзы очков:

– Я этого не знала. До того дня в парке я не понимала, что происходит. Честно.

– Нам пора. – Штефан взял брата за руку и заспешил прочь.

Отто смотрел на старшую внучку, а та, проводив братьев глазами, еще долго стояла и смотрела в ту сторону, куда они ушли.

Старый парикмахер повернулся к прилавку торговца шоколадом и сказал:

– Похоже, придется купить еще две плитки.

Лизль стояла в очереди к черному ходу во дворец Альберта Ротшильда, дом № 22 по Принц-Ойген-штрассе, прячась под зонтом от промозглого дождя, который в поздний октябрьский день прямо на глазах превращался в мокрый снег. Она плотнее запахнула шубку, вспоминая, как раньше въезжала в главный двор этого огромного дома, занимавшего целый городской квартал, как входила через парадные двери в вестибюль и оказывалась в мире гобеленов, картин и зеркал, где хрустальные люстры в пятьсот свечей сияли над незабываемой мраморной лестницей, безупречную чистоту которой поддерживал слуга, нанятый исключительно для полировки перил и ступеней. Было время, когда она обедала в серебряной столовой Ротшильда. Танцевала в золотом бальном зале под музыку двух оркестрионов, которые звучали как целый оркестр. Наслаждалась дивной коллекцией произведений искусства здесь и в другом, еще более роскошном дворце Натаниэля Ротшильда на Терезианумгассе. Теперь над центральными воротами, отделявшими двор от улицы, висел большой транспарант со словами: «Zentralstelle für Jüdische Auswanderung – Центральное бюро еврейской эмиграции». Барон Альберт фон Ротшильд согласился на национализацию всех своих австрийских активов, включая пять дворцов с коллекциями, в обмен на освобождение из лагеря Дахау его брата и беспрепятственный выезд для всей семьи за пределы Австрии. Вот почему Лизль стояла теперь в очереди таких же, как она, просителей за разрешением покинуть ту единственную страну, которую она с детства считала своим домом.

Пока она ждала, нарядный автомобиль подъехал к воротам. Двое солдат-наци поспешно распахнули чугунные узорчатые створки. Машина въехала на мощеный двор, где ее уже встречал атташе: чиновник мок, держа раскрытый зонт над задней дверцей.

Из машины вышел Адольф Эйхман. Он зашагал через двор, надежно укрытый от непогоды большим зонтом, который над ним нес мокрый до нитки атташе, чей коллега, тоже с раскрытым зонтом, поспешил к распахнутой дверце автомобиля. Оттуда выскочил пес Эйхмана, немецкая овчарка с вислым задом, с удовольствием встряхнулся и пошел за хозяином. Второй атташе прикрывал его зонтом.

Лизль сложила зонт и нырнула в дверь черного хода, радуясь, что ушла хотя бы от дождя. Но стоять надо было еще долго. Очередь продвигалась вперед редкими короткими шажками. Очень не скоро Лизль оказалась в гостиной, где раньше часто пила чай. Мебель, картины, статуи – все вынесли, посередине стоял раскладной стол, за ним сидел чиновник, а вокруг него, прямо на полу, лежали кучи шуб, холмики украшений, стояла хрустальная и серебряная посуда, другие ценности.

Когда Лизль оказалась в очереди первой, чиновник скомандовал:

– Вещи.

Лизль, помешкав, сняла шубку и вынула из карманов несколько украшений, которые специально для этого передал ей Михаэль.

– Зонт, – потребовал чиновник, когда разложил предметы по соответствующим кучкам.

– Мой зонт? Но как я пойду домой в такую погоду, даже без пальто?

Лицо чиновника выразило нетерпение, и Лизль, вежливо улыбнувшись, протянула ему зонт, хотя внутри вся пылала от ярости. Почему она вообще должна просить у этого ничтожества разрешения на что бы то ни было? Но Михаэль не зря ее учил, что вести себя с нацистами надо предельно вежливо. Все знали: разрешение на выезд они давали лишь тем, кто сумел потрафить им во всем, даже в мелочах. А Лизль не хотелось получить билет в один конец до трудового лагеря.