Мег Уэйт Клейтон - Последний поезд на Лондон [litres]

– Пойдем в постель, Труус. Тебе надо отдохнуть.

Она кивнула, продолжая сидеть в кресле. Это было абсурдом. Вернувшись от Грунвельдов, где так хорошо провели вечер, они с Йоопом включили радио, чтобы потанцевать босиком, – они часто делали так, прежде чем заняться любовью. Но никакой музыки по радио не передавали. Весь радиоэфир был занят одним – жуткими новостями из Германии: Рейх пылал, охваченный огнем пожаров, зажженных по случаю гибели малозначительного служащего немецкого посольства в Париже, – его застрелил польский мальчик, мстя за родителей, застрявших на польско-германской границе. Германия выпроводила их со своей территории, а Польша не хотела пускать на свою.

– Вся полиция Берлина поднята по тревоге с восьми вечера, и черная гвардия тоже. Беспорядки наверняка уже ликвидировали, – сказал Йооп.

– Передают, что избивают даже женщин, – ответила Труус. – Пьяные от безнаказанности толпы весь день и всю ночь гоняют по улицам евреев. Ты представляешь? А мы в это время весело смеялись за обедом. Вальсировали, ничего не подозревая.

Йооп покачал головой:

– Если немцы и теперь не возмутятся, на них можно поставить крест.

– Геббельс выступил во второй раз за день, призывал к порядку, но его, похоже, не услышали.

– Его слова – что свисток для собаки, – возразил Йооп. – Я же говорил. Помнишь, еще тогда, когда мы слышали, что он сказал на их сборище в Мюнхене? Сначала он сообщает о смерти фом Рата и тут же, не переводя дыхания, говорит о заговоре евреев, о том, что партия не планирует никаких акций отмщения, но, если их организуют сами люди, вмешиваться тоже не будет.

– Но какой в этом смысл? – недоумевала Труус. – Почему одна-единственная смерть в Париже привела к тому, что теперь полыхает весь Рейх?

– Я же объясняю, Труус. Убийство в Париже – не причина мятежей. Это повод. И когда Геббельс говорит, что партия не станет подавлять стихийные выступления, он прямо призывает людей к насилию. Нацисты отлично это умеют. Сначала они создают кризис, как это было с пожаром Рейхстага в тысяча девятьсот тридцать третьем, а потом пользуются им для усиления своего военного контроля. Пусть каждый немец видит, с каким хаосом они могут совладать, стоит их вождю только щелкнуть пальцами. И пусть каждый немец знает, какую силу они в состоянии обрушить на любого гражданина, лишь только заподозренного в малейшем нарушении порядка. Разве есть лучший способ заткнуть рты всем противникам режима, чем дать им понять, что любое сопротивление с их стороны поставит под удар их семью и их собственную жизнь?

– Но ведь теперь на улицах не одни нацисты. По радио передают, что рядовые немцы толпами выходят посмотреть на происходящее и повеселиться. «Словно зеваки на ярмарке» – вот как они это описывают, Йооп. Что стало с законопослушным немецким народом? Почему люди не выступают против насилия? Куда смотрят мировые лидеры?

– Ты слишком доверяешь политикам, дорогая. Они не заслуживают такой веры. Стоит им почуять, что их власти что-то угрожает, и они тут же поджимают хвосты, хотя, надо сказать, в Германии сейчас реальная власть принадлежит только Гитлеру. – С этими словами он чмокнул жену в макушку. – В самом деле, Труус, идем спать.

Она сидела и смотрела, как он возвращается по коридору в спальню, чтобы снова лечь в уютную постель в их комфортабельном доме, в стране, свободной от террора. И он прав. Все равно сегодня с этим ничего не поделаешь. Надо и ей пойти с ним. Но разве она сможет уснуть?

Йооп появился снова. Он шел, на ходу запахивая халат, неся второй ей, и говорил:

– Ладно, сделай радио громче. Может, включим свет?

Когда он подошел, чтобы накинуть халат ей на плечи, она содрогнулась при одной мысли о том, что могла потерять его, ведь нацистам, как выяснилось, не нужны никакие причины для ареста, кроме одной – собственного желания.

Прибавив громкость, муж пододвинул к столу стул, сел рядом с женой и взял ее за руку. Они сидели и слушали, а на них светила луна.

– Йооп, – сказала вдруг Труус, – я, наверное, возьму у госпожи Крамарски машину и съезжу днем на границу.

– Сейчас это очень опасно, Труус.

– Ты же видел детей.

– Ты рискуешь жизнью. Гертруда, ты ведь помнишь, доктор говорил…

– И ты просишь меня сидеть смирно? Именно сейчас, когда особенно важно встать и сказать свое слово?

Йооп вздохнул. Затем поднялся и пошел варить кофе: щелкнула дверца кухонного шкафчика, полилась из крана вода, зашелестел, пересыпаясь в металлическую корзинку перколятора, молотый кофе, а голос по радио все говорил и говорил. Вернувшись с двумя чашками, над которыми вставал аппетитный парок, Йооп сказал:

– Ты только заберешь детей, которые уже покинули территорию Германии, как обычно?

Труус взяла чашку из его рук, подождала, когда муж снова сядет. Глотнула крепкого, горячего кофе.

– Родители сажают детей на поезда до Эммериха на Рейне, – начала она. – Там, на самой границе, есть ферма… Хозяин и его жена не могут брать детей к себе, это слишком опасно, но…

– Они сообщают тебе?

– Да, – кивнула Труус, – только не они, а комитет.

– И ты едешь за ними через границу? Ты въезжаешь на немецкую территорию, чтобы забрать оттуда детей без виз и вообще без документов? – (Труус снова кивнула.) – О Труус!

Она машинально поднесла к губам перстень с рубином, потом взглянула на свою руку, немного удивилась, не увидев на ней кольца, подаренного мужем на первую беременность, но тут же вспомнила, что оно теперь у брата и сестры в Англии.

– Знаю, но… Йооп, я… я тебе не говорила, но… малышка Адель…

– Адель ты привезла поездом с тридцатью другими детьми, Труус. Ты и госпожа ван Ланге. У тех детей были документы…

– Да, но… – Она взяла мужа за руку, изо всех сил сдерживая слезы. – Она не выжила.

– О ком ты говоришь? Ничего не понимаю.

Она посмотрела на их с мужем руки, сплетенные на прочном столике: его ладонь была шире, а кожа на ней темнее, чем у нее.

– Я про Адель… Дифтерия.

– Нет! Нет, Адель в Англии. Бентвичи…

– У нее была мама, Йооп, – прошептала Труус; слезы уже текли по ее щекам, но она нашла в себе силы встретить его взгляд, в котором тоже плескалась боль, высвобожденная известием о ребенке, никогда им не принадлежавшем. – Я ведь могла оставить девочку с матерью. Или отдать тебе.

Рахель сидела, крепко обняв Вальтера, когда юный нацист вернулся через окно и начал наводить в квартирке порядок. Поправил покосившийся столик, поставил на место патефон. Положил на него пластинку.

– Включить вам музыку, фрау Нойман? – спросил он.

– Нет! – закричала Рахель, но, увидев ошеломленное лицо мальчика, уже спокойнее добавила: – Пожалуйста, не надо. Вряд ли я сейчас это вынесу, в смысле, музыку.