Эми Хармон - Из песка и пепла

Он просто подержит ее, сказал себе Анджело. Хотя и понимал, что отпустить уже не сможет. Не сумеет.

– Анджело? – Слово прозвучало не более чем выдохом, и он машинально прикрыл глаза, разрываясь между облегчением и отчаянием.

Он был смущен до смерти. И напуган. Анджело не знал, что собирается ей сказать, и одновременно боялся, что сказал уже слишком много. Поэтому он продолжал сидеть с закрытыми глазами, не говоря ни слова.

– Анджело?.. – Голос окреп, а вопрос прозвучал более выраженно.

Анджело попытался было вознести молитву, но неожиданно понял, что не хочет Господней помощи. Не хочет божественного вмешательства. При этой мысли он наконец сдался, открыл глаза и взглянул в обращенное к нему лицо. Радужки Евы были так темны, что он видел в них собственное отражение – два бледных ореола, дрожащие в чернильных глубинах.

– Ты спала так крепко, что я испугался, – прошептал Анджело. – Наверное, тебе что-то снилось. Куда ты уходила?

– Искать тебя, – прошептала Ева в ответ.

– Я пришел.

Ева подняла руку и прижала к его щеке, будто желая убедиться лично. Это прикосновение – такое благоговейное, такое бережное – сломило Анджело окончательно. Как подобная нежность могла раскрошить его волю в пыль? И все же она поселила в нем трещину, а, видит Бог, от трещины не так уж далеко от разлома.

Ева не притягивала его к себе, даже не поднимала головы, покоящейся на груди Анджело. Все произошедшее было исключительно на его совести. У него не было никаких извинений, никаких оправданий своему поступку.

Он склонил голову и накрыл ее губы своими. Анджело хотелось бы думать, что он не выбирал, что сделал это под влиянием момента, однако он не мог себе лгать. Он поцеловал Еву намеренно. Ничего общего с поцелуями в рыбацкой хижине или даже у стены в день первой облавы – горячечными ласками, которые совершались в порыве, без раздумий или подготовки. На этот раз он действовал осознанно.

Это его губы приоткрылись, встретив ее. Его дыхание продолжало связывать их невидимой нитью, когда первое прикосновение, одновременно робкое и решительное, разом оглушило его и выжгло дотла. Это сделал Анджело. И никто, кроме него. Впрочем, Ева тоже не бездействовала. Одна рука, лежавшая у него на щеке, переместилась на затылок, оглаживая изгиб черепа; другая взлетела к шее, удерживая в объятиях. Ева смаковала его точно так же, как он смаковал ее. Теперь они оба вплавлялись друг в друга разомкнутыми ртами, сталкиваясь языками и торопясь добраться до горячей атласной изнанки.

Для мужчины со столь скудным опытом в науке чувственности Анджело на удивление легко пропустил этап пробных мазков и стеснительных подражаний. Никто не думал о технике, правильности движений или темпа. Если у них и были какие-то мысли, они сводились к цветным пятнам под закрытыми веками, нарастающей тяжести внизу живота и волне ошеломительных ощущений, которая с головой накрыла обоих, стоило Еве оседлать бедра Анджело и прижаться к его груди. Ее руки оплетали его шею; его – ласкали ее спину. Грохочущие друг в друга сердца задавали такой пьянящий и требовательный ритм, что ему невозможно было не подчиниться.

Затем Анджело встал, одной рукой продолжая придерживать Еву за спину, а другой подхватив ее под бедрами, и в два шага добрался до залитой луной кровати. Ева чуть слышно застонала, опускаясь лопатками на простыню, и его мгновенно стреножило чувство вины, словно он каким-то образом сломил ее, и совершенно не в том смысле, в каком она сломила его.

Анджело слегка отстранился и вгляделся в ее лицо. Комната была погружена в темноту, но свет луны и уличных фонарей, просачивающийся сквозь длинные шторы, раскрашивал обоих в бархатный черный, перламутровый белый и множество тонов серого.

Одно бесконечное мгновение они смотрели друг на друга в потрясенной, наполненной желанием неуверенности. Анджело ожидал разрешения продолжать, но Ева затаила дыхание, отказываясь разделить с ним эту ответственность. Она не торопила его, не умоляла, не шептала «Еще, Анджело», как когда-то в рыбацкой хижине целую жизнь назад. Она хотела, чтобы он принял решение самостоятельно. Чтобы сделал выбор. Он отчетливо видел это по ее лицу.

Анджело медленно поднял руку и коснулся Евиной щеки, вновь поразившись тому, какая шелковая у нее кожа. Затем провел подушечкой большого пальца по губам, разделяя их на две розовые створки, нагнулся и первым накрыл рот Евы своим.

– Еще, Ева. Еще.

Поцелуй возобновился. Анджело пил ее, словно умирал от жажды, и это одновременно унимало и еще усиливало боль у него в груди. Сейчас он физически не смог бы оторваться от губ Евы, хотя его переполняло желание ощутить ее всю, провести ладонями по коже, запомнить все холмы и ложбинки и раз и навсегда стать с ней одним. Наконец-то.

Анджело был настолько захвачен своим падением, настолько жаждал изучить каждый сантиметр ее тела, что никак не мог остановиться, выдохнуть, взять себя в руки. В эту секунду он напоминал ребенка в кондитерском магазине, который с горящими глазами перебегает от одной витрины к другой. Если близость с Евой означала, что его жизнь будет измеряться часами и минутами, а не годами и месяцами, – пускай.

– Я люблю тебя, – прошептал он, чувствуя потребность объяснить свой внезапный порыв. – Я так сильно тебя люблю. И потерял столько времени.

Глаза неожиданно защипало, словно это признание отперло какой-то замок у него внутри. Боль стихла, и ее место заняло огромное разбухшее сердце.

– А когда война закончится, ты тоже будешь меня любить? – шепнула Ева ему на ухо голосом, хриплым от желания.

Анджело понимал, о чем она спрашивает, но ход его мыслей споткнулся и замер, не в силах продвинуться дальше этого конкретного мига – мига, когда он сжимал в руках единственное сокровище, которого желал.

Он закрыл глаза, пытаясь найти ответ, взглянуть на ситуацию с высоты и услышать голос Господа.

Но вместо этого чувствовал только пальцы Евы, которые скользили по его закрытым векам, губам, скулам и подбородку. Вместо голоса Бога он слышал Евин: «А когда война закончится, ты тоже будешь меня любить?» И в эту секунду в Анджело выкристаллизовалось осознание. Последняя и окончательная правда. Она была единственным, чего он хотел в этом мире, – и не в таком смысле, в каком мужчина обычно хочет женщину. Он не хотел, чтобы эта нужда когда-нибудь удовлетворилась. Не хотел на время забыться в ее теле. Он хотел ради нее жить. Когда закончится этот вечер, когда закончится война. Всегда.

Он вдруг дошел до этой точки – а может быть, приближался к ней долгие годы, – но теперь драконы, которых он некогда стремился поразить, представлялись ему иначе. Драконы похоти, тщеславия и алчности. Драконы эгоизма и честолюбия. Драконы смертности и жажды власти. Все они исчезли, и их место заняла безусловная любовь и желание самопожертвования, готовность отречься от всех прочих нужд и амбиций ради чего-то иного. Ради Евы. Доктрина любви и мира, которую он старался нести людям, Господь, которому он так отчаянно стремился служить, остались прежними. Изменился сам Анджело.