Эми Хармон - Из песка и пепла

Вот что мучило его больше всего. Он мог провести с Евой целую жизнь, но разбазарил ее собственными руками. Он не испытывал раскаяния за преданные клятвы. Он раскаивался, что не предал их раньше. Ему вообще не следовало их приносить.

Монсеньор О’Флаэрти выслушал его признание молча, а вот монсеньор Лучано пришел в ярость.

– Ты нарушил обеты, но рукоположения это не отменяет! Грех может быть отпущен. Ты не перестаешь быть священником оттого, что согрешил. От сана так просто не освобождают, и тебе это известно. Ты принадлежишь Господу, Анджело. Не себе, не Еве. Господу! – горячо повторял монсеньор Лучано, ударяя себя кулаком в грудь, как будто Бог прятался где-то у него под сутаной.

– Я принадлежу Еве, – тихо сказал Анджело. – В глубине души я только ее.

– Но Евы больше нет! – закричал монсеньор Лучано.

– Есть! Она всегда здесь! – заорал Анджело в ответ. Настала его очередь стучать себя кулаком в грудь. – Она все еще со мной, и я все еще ее. И всегда буду ее!

– Неужели ты не можешь одновременно любить Еву и Господа? – спросил монсеньор Лучано после долгой паузы. Его гнев иссяк, и теперь в лице и голосе священника читалась только смертельная усталость. Однако Анджело был полон решимости ответить честно, даже если это значило причинить боль его старому наставнику.

– Нет. Но я хочу спросить вас о том же, монсеньор. Неужели я могу служить Господу, только будучи священником? Католиком? Я больше в это не верю. Не после того, что видел. Я хочу поступать верно из верных побуждений. Не потому, что кто-то меня осудит, а кто-то восхитится. Не потому, что боюсь или стесняюсь делать что-то другое. И не потому, что этого от меня ждут люди. Я хочу исполнять Его волю. Но именно это труднее всего – понять, в чем заключается Его воля. Не по версии католической церкви, а на самом деле.

– Ты нужен нам, Анджело, – сказал монсеньор О’Флаэрти. – Нужен Риму. Беженцам… Церкви.

Но Анджело лишь покачал головой:

– Я слишком долго ставил Еву на последнее место. Она нуждается во мне больше всех. Нуждается, чтобы я не опустил сейчас руки.

Монсеньор О’Флаэрти кивнул:

– Скажи мне одну вещь. Ты просто не хочешь быть священником или хочешь быть с Евой больше всего остального?

– Я хочу быть с Евой, – честно ответил Анджело.

– А если Ева… не выживет? – вмешался монсеньор Лучано. – Что тогда?

– Я не могу об этом думать, монсеньор. И не стану.

– Я не уговариваю тебя сдаться, – продолжил монсеньор Лучано умоляющим тоном. – Просто прошу не оставлять службу. Ты священник. Это не изменилось. Если Ева выживет, если она к тебе вернется, мы сможем обсудить твою секуляризацию. Уход в миряне.

– Я не собираюсь ждать, пока она вернется, монсеньор. Я сам должен ее отыскать.

– Но ты не можешь просто так оставить сан, Анджело. И понимаешь это. Рукоположение неотменимо, – убежденно подытожил монсеньор Лучано.

Анджело запустил в волосы трясущиеся руки, сгорбленный болью и безысходностью.

– Значит, я прощен? – спросил он устало.

– Ты не раскаиваешься! – рявкнул монсеньор Лучано.

Анджело сверился с внутренним компасом. Он раскаивался? Нет, не раскаивался.

– Я прошу прощения у вас обоих за то, что разочаровал. Что оказался не таким человеком, каким вы хотели меня видеть. Но я не стыжусь ни своих чувств, ни своих поступков.

– Тогда ты точно не прощен, – буркнул монсеньор Лучано.

– В религиозном смысле грех тебе не отпущен, – мягко подтвердил монсеньор О’Флаэрти. – Но ты можешь продолжать службу. Лично я тебя прощаю. От всего сердца. И могу заверить, что Бог тоже простит, если ты Его попросишь. Он поймет, Анджело. Ты знаешь, что поймет. И подарит твоей душе мир.

Любящее прощение монсеньора О’Флаэрти, сдобренное чуть шероховатым ирландским акцентом, едва не заставило Анджело расплакаться. Гнев и возмущение покинули его, и теперь он с трудом удерживался на ногах. Он так устал. Так невероятно устал.

– Мы приготовили для тебя комнату. Довольно скромную, конечно, но тебе стоит отдохнуть. Скоро наступит завтрашний день, а провиант на исходе. – О’Флаэрти тяжело вздохнул. – Без Евиного золота нам придется нелегко.

Анджело снял заплечный ранец и вытряхнул все, что в нем лежало, на толстый ковер. Он был забит золотом – цепями, кольцами, браслетами и булавками для галстука.

– Перед выступлением на вечере Ева пришла на работу с пустым скрипичным футляром и до краев наполнила его золотом. Затем отпросилась домой, якобы чтобы переодеться, и отдала все матушке Франческе. Она боялась, что прием закончится какой-нибудь бедой и она не сможет принести больше. Она была права. Все закончилось бедой.

– Ее узнали. – Это был не вопрос. Финал истории уже дошел до О’Флаэрти по его каналам.

– Да. Жена начальника римской полиции сказала Грете фон Эссен, что уже встречала Еву во Флоренции. И что та еврейка. А Грета сообщила мужу, хотя могла бы промолчать. Она дружила с Евой. И предала ее.

– Да. Предала. Но, вероятно, еще сумеет искупить свою вину. Она католичка, и довольно набожная в отличие от мужа. Обычно она ходит в церковь на виа Разелла. И была там на службе, когда взорвалась партизанская бомба. – Монсеньор О’Флаэрти умолк и в задумчивости потер подбородок. – Ее духовник – отец Бартоло. По его словам, последние две недели она приходит каждый день. Возможно, она сможет дать ответы на твои вопросы.

Ева в немом ужасе смотрела на указатель.

– Ничего, могло быть хуже, – затараторил Пьер с фальшивой жизнерадостностью. – Бастонь точно к западу от Франкфурта. Почти по прямой.

Он указал на дорогу, пересекавшую трассу, на которой они стояли. Окрестности выглядели совершенно безлюдными, и это одновременно обнадеживало и пугало. В небе начинал разгораться рассвет, но им было некуда пойти и негде спрятаться, не говоря уж о том, что из всех пожитков у них оставалась только надетая на себе одежда и золоченая пилка, которую Ева снова сунула в туфлю.

– И далеко до нее? – Ева попыталась воскресить в памяти уроки географии, но потерпела крах. Хорошо, что хоть Пьеру местность была немного знакома.

– Нет, совсем недалеко… на поезде. Papa все время ездил во Франкфурт по работе. Немцы мастерят лучшие игрушки. Он мне каждый раз что-нибудь привозил.

– Как далеко, Пьер? – Он явно увиливал от ответа.

– Двести пятьдесят километров, – тихо ответил мальчик.

Двести пятьдесят километров. По оккупированной немцами территории.

– А сколько до Швейцарии? Ты помнишь?

Он покачал головой:

– Нет. Не очень. Но так же далеко, если не дальше.

Ева опустилась на обочину и уткнулась лбом в колени. Пьер присел рядом. Ни у кого не было сил продолжать разговор. Некоторое время они просто наблюдали за восходом солнца, которое заливало золотистым сиянием макушки деревьев.