Екатерина Дроздова - Богоявленское

– Если я, верно, понимаю тебя, Миша, ты считаешь, что мы могли продолжить войну и закончить ее победой?

– Да, Петя!

– Даже невзирая на незавершенность военно-стратегической подготовки, колоссальную удаленность театра военных действий от главных центров страны и чрезвычайную ограниченность сетей коммуникаций?

– Все эти сложности, за год, мы практически преодолели.

– Но не преодолели главного, – взяв трость, Петр Иванович отошел от бильярдного стола. Подойдя к двери, он плотно закрыл ее створки и, понизив голос с грустью добавил:

– От решительных действий на фронте, наше командование вынуждено было отказаться из-за начавшейся в стране смуты. После того страшного воскресенья антиправительственные настроения нарастают, как снежный ком. По всей стране стачки. Дошло до того, что в начале месяца произошла и политическая забастовка. Бастуют даже госбанк и министерства.

– Слышал, – тяжело вздохнув, ответил Михаэль.

– Возвращаясь, домой, я проехал всю страну, и вся страна гудит, – почти шепотом добавил он.

– В таких условиях затягивать войну, стало бы слишком опасным предприятием.

– У правительства есть только один способ остановить все это – ограничить монаршую власть.

– Государь не допустит, – уверенно ответил Петр Иванович.

Будучи убежденным монархистом, Петр Иванович даже слышать не желал об ограничении самодержавия, полагая, что любые изменения в политической системе повлекут за собой цепочку уступок, уничтожившую в итоге, как монархию, так и империю в целом. Михаэль же напротив видел будущее России конституционным и желал скорейших реформ сверху, пока их не начали снизу. Но, не взирая, на разнящиеся методы, целью оба друга видели благополучие и процветание России без насилия и крови.

– Боюсь, что у государя не осталось другого выбора, кроме реформирования политической системы, – ответил он.

– А знаешь Петя, – немного помолчав, добавил Михаэль. – Я все-таки рад, что война не была продолжена. Войну можно было бы продолжить до победного конца, но, сколько еще человеческих жизней стоило бы положить на алтарь этой победы? Десять, двадцать тысяч? И это только ежели малым числом считать! Не слишком ли это высокая плата? Да, Быть может тогда, в памяти потомков эта война осталась бы в ином свете, и все равно, я убежден, такую плату нельзя оправдать. Я немец и до этой войны знал русский народ очень мало, имея общение все больше с дворянством, с офицерством. Как я был далек от подлинного лица русского человека, русского солдата. Эта война открыла для меня его, когда плечом к плечу прошел с ним такие испытания, что и вообразить было нельзя. Сколько тягот, сколько лишений пришлось испытать. Совершая тяжелейшие переходы по сопкам в дождь, в снег, когда пронизывающий ветер так силен, что сбивает с ног на обледенелой земле, но никто из моих солдат не роптал, никто не спросил, зачем он здесь, в такой дали от дома, за что проливает кровь? Раз родина послала, говорили они, значит надо!

Закурив папиросу, Михаэль погрузился в воспоминания:

– Это было в февральских боях под Мукденом. Наш полк был разделен на два отряда, мы прикрывали отступление 1-го армейского корпуса, когда японцы прорвали расположение наших войск у деревни Киузан. Мы оказались под шквальным огнем. Ни поддержки, ни резервов. Лежать под огнем было не сладко, я понимал, что нужно было спуститься к реке и перебираться на другую сторону. Но, ясного отчета, как это сделать я себе не отдавал, просто перебежал к солдатам и, крикнув «за мной», вошел в реку. А она, будто кипела – так сильно били по воде пули, по реке шли пузыри. Первых переведенных людей я устроил, и вернулся обратно, чтобы перевести остальных. Так переходил реку еще дважды. Вернувшись в очередной раз, я встретил тяжело раненого командира полка и подполковника, так я понял, что остался в полку старшим. Я понимал – на меня легла очень тяжелая нравственная ответственность. Мне необходимо было собрать остатки отряда, выстроить эту массу людей в колонну, развернуть штыки. Но, как, когда эта масса, по крику одного «японцы бьют», поворачивала назад. И так несколько раз. Нервы были взвинчены страшно. Я чувствовал, что поверни эта масса еще раз назад, и я инстинктивно подчинись ее влиянию. Но был в этой массе кавалерист, помню его так ясно, будто вчера. Почти мальчишка, худой, шинель распахнута. Под ним убило лошадь, а он хоть бы что, стреляет в воздух, останавливая толпу. Столько сил мне придала его отвага. Вместе нам удалось собрать остатки офицеров, выставить их впереди и сзади колоны, чтобы удерживать людей от поворота. Только благодаря этому решению солдаты стали подниматься на сопку, пошли в атаку. Уже сильно стемнело. Не доходя до японских окопов, я был свален ударом пули. Я пролежал несколько минут без памяти, а затем был подхвачен тем самым кавалеристом. Его лицо было залито кровью, а он меня взвалил себе на спину, так и тащил до санитарного обоза.

– Как его звали? – потирая лоб, пытался вспомнить Михаэль. – Как же его звали? Алеша! Да Алеша! Серебрянов Алексей. Клянусь, я разыщу его, и непременно вас познакомлю.

– Что же из всего этого следует? – спросил Петр Иванович.

– Я все чаще вспоминаю, то кровавое воскресенье. Корю себя без меры. Клянусь, я больше никогда не поверну оружие на русского человека. И, чтобы не произошло, встану на его защиту.

Петр Иванович слушал друга и наблюдал в нем действительно произошедшие перемены. Михаэль за этот год на войне сильно изменился. Он стал сентиментальнее, чем был прежде, серьезнее, под влиянием общения с простыми солдатами сильно изменилась даже его речь. Прожив в России уже четырнадцать лет, только теперь в разговорах он стал реже переходить на немецкий язык, хотя в волнении все еще изъяснялся на родном языке. И все-таки лексикон его сильно изменился, все более и более пополняясь самыми лучшими речевыми оборотами уже русского языка. Петр Иванович обратил внимание, что Михаэль словно постарел, хотя и оставался по-прежнему хорош собой.

Их разговор прервал стук в дверь. В кабинет вошла Маша.

– Кушать подано! – сказала она.

– Погорелица, – сказал в след уходящей служанке Петр Иванович.

– Их дом сгорел в начале лета, – продолжил он. – С тех пор приютились под крышей моего дома.

Петр Иванович и сам не смог бы объяснить, для чего поведал другу о беде своей юной служанки. Просто, в душе, и он был не равнодушен к судьбе простого русского человека. И оказывал помощь нуждающимся по мере своих сил.

– А впрочем, партия! – улыбнулся Петр Иванович, похлопав друга по плечу. – К тому же, ты должно быть ужасно голоден. Разреши пригласить тебя за обеденный стол.

Не успел остыть след от кареты, покинувшего Богоявленское, Михаэля Нейгона, как в селе появился новый человек.