Екатерина Дроздова - Богоявленское

– Это правда, несправедливости много, – отвечал мужикам Марк Вацлович. – Но разве причины этой несправедливости кроются только в обстоятельствах? Нет, товарищи. Причина кроется и в нас самих.

– Это, как же? – удивились мужики.

– А вот взгляните – ка хотя бы на Гаврилу, – ответил Марк Вацлович, обращая внимание на местного пьяницу Гаврилу Чадина. – Ведь он с утра уже пьян. Такая слабость ни за что не позволит взять судьбу в свои руки. А ведь наша судьба, товарищи, только в наших руках.

– Ну, с его-то судьбой давно все ясно, – ответили мужики. – Падший человек.

– Это не правда, – не согласился Марк Вацлович. – Человеку особенно тяжело справиться с невзгодами в одиночку. А, когда люди помогают друг другу, тогда и со всякой бедой справиться легче.

С этими словами Марк Вацлавич вызвался довести, едва стоявшего на ногах Гаврилу, до дома. Была уже ночь и мужики стали понемногу расходиться.

В усадьбе князя Сенявина было темно и только в маленьком окошке, в полуподвальной комнатке, где жила прислуга, горел свет. Марк Вацлавич тихонько постучал в окно.

Это не спала Маша. Она уже привыкла не засыпать до тех пор, пока не вернется отец. Если же к утру он не возвращался, она одевалась и сама отправлялась искать его по селу. Сколько раз он мог окоченеть, заснув на улице в стужу или упасть в стойло к лошадям в княжеской конюшне, в которой работал конюхом, да так и захлебнуться там. Но этого не случалось лишь только потому, что Маша всегда находила его раньше.

– Спасибо вам, Марк Вацлавич! – сказала она, выйдя на стук в окне.

– Что же ты Марьюшка, в такой час не спишь? – спросил Садилек, запустив в волосы свой гребень.

– Да, как же заснуть? – с грустью ответила Маша, кивая на отца.

– А вы всё у князя ютитесь? Не пора ли себе новую избу ставить? – с участием спросил Марк Вацлавич.

– Пора, Марк Вацлавич. Да, как же нам с братиком Митенькой, вдвоем избу поставить? Кабы батя хоть с недельку не пил, могет, как-то и управились бы.

– Не уж – то помочь некому? – удивленно спросил Садилек.

– Да, кто же поможет? У каждого свое.

– Ну, не горюй Марьюшка, будет вам к лету изба, – сказал Марк Вацлавич и так ласково посмотрел Маше в глаза, что нельзя было ему не поверить.

Заснуть в эту ночь, Маше так и не удалось. Так тепло стало у нее на душе от разговора с Садилеком. Впервые встретился человек с участием отнесшийся к ней. До самого утра она думала о нем. Каким замечательным он ей казался. Как он на нее смотрел, как ласково и тепло называл ее Марьюшкой. Голос Марка Вацлавича продолжал звучать у Маши в ушах. Нет, так ласково ее еще никто не называл, а как добр он к ним.

– «А могет и впрямь приглянулась я ему? Могет услыхал Господь мои молитвы и послал мне в утешение друга сердешного?» – подумала Маша, положив руку себе на грудь.

И захолонуло ее сердце от этих мыслей.

– Господи! – взмолилась она. – Не оставь меня! Господи только б все это было взаправду.

В ясном, летнем небе над Богоявленским раздался воскресный трезвон. Звон ударов в разные колокола одновременно в три приема с паузами между ними, говорил об окончании воскресной литургии.

Церковь Иоанна Богослова, с находившимся вокруг нее Сенявинским кладбищем, построенная некогда Алексеем Наумовичем, на каждой литургии была полна людьми, и никогда, не одной службы не пропускала семья Сенявиных. Вот и сейчас, первой из церкви выходила княжеская чета со старшей дочерью Верой. Петр Иванович всегда останавливался на паперти, раздавал милостыню, общался с богоявленцами, выслушивал их жалобы, просьбы, рассуждал споры. Петр Иванович был почтителен со своими односельчанами, прост в обращении, оттого местные мужики и уважали его, обращались за помощью и советом. Любили князя и сельские молодки. Петр Иванович был еще молод, хорош собой и часто ловил на себе их восторженные взгляды. Ольгу Андреевну же, за холодность и надменность, богоявленцы так и не приняли. А вот расцветающую не по годам, двенадцатилетнюю Верочку, любили. Ее еще не распустившаяся красота, уже сейчас заставляла окружающих смотреть на нее с благоговением и придыханием. Старейшины села еще помнили ее благородную прабабку, фрейлину двора, красавицу Александру Васильевну, и отмечали в Верочке неповторимое сходство с ее красотой. Но уже сейчас надменный взгляд Верочкиных черных глаз говорил о недосягаемости этой совершенной красоты.

Последней из церкви выходила Маша. Дольше всех и яростней всех молилась она на литургии. Как неистово вымаливала Маша себе простого женского счастья, знала только она одна. Какие клятвы давала, какие жертвы готова была принести, Маша никому не говорила. Вспыхнувшая вдруг любовь к Марку Вацлавичу ее и пугала, и дарила надежду. Не знавшая ни любви, ни заботы, услышав добрые слова и почувствовав доброе отношение к себе, в ту мартовскую ночь, Маша искренне и открыто потянулась к нему. И Марк Вацлавич не обманул ее надежд. Приласкал, обогрел своей любовью. Вот и молилась теперь Маша, чтобы не спугнуть своего счастья.

Выходя из церкви, она несла свою любовь в сердце, будто воду в кадке, боясь расплескать, а стоявшие у церковных ворот, и наперебой рассказывавшие друг другу последние сплетни, бабы, завидя ее мгновенно умолкли.

– Здрасте, тетечки! – еле слышно поздоровалась Маша, поравнявшись с ними.

– Здравствуй, Машутка! – единственная ответила ей добрая баба Алевтина Попова.

– Вот, бесстыжая! – понеслась ей в след брань остальных баб.

– И как только в церковь нос казывать не совестно? – не унимались они. – Уж который месяц с Садилеком не венчанная живет. Тот-то, хучь в церковь не ходит, видать признает грех свой.

– Ой, бабоньки, – услышав их разговор, подбежала попадья, – гутарят по селу, кубыть Марк Вацлавич, во Христа и вовсе не верует, потому и не венчается с Манькой нашей.

– Будет брехать-то! – вступилась за Машу Алевтина Попова. – Вон Капитолина с Фарухом, всю жизнь в грехе живут и ничего. Девка могет счастье свое нашла? Сколько на ее долю-то уж выпало! А Марк Вацлавич – золото, а не мужик! Не пьет, не бьет, избу помог поставить, да и брату – Митьке, почитай отцом стал! С Гаврилой-то, пьянчугой, человеком коли вырастишь?

– Глянь-ка, бабы! – всплеснула руками попадья и все обернулись.

Трое солдат-богоявленцев, остановившись у церкви и отерев вспотевшие лбы снятыми фуражками, трижды перекрестились, подняв глаза на купол церкви. Тяжелая тишина повисла в воздухе, и только крик, взлетевшей на ветки деревьев, стаи ворон, нарушил ее. Будто выкрикивали черные птицы имена тех, кому не суждено было вернуться домой и еще хотя бы раз поднять глаза на купол церкви и ясное, голубое небо над головой.