Екатерина Дроздова - Богоявленское

– Ну и нашумел ты Митрофан Спиридонович, на весь уезд Богоявленское прославил, – сказал князь.

– Прости Петр Иванович, не думал я, что так обернется, – поклонился он в пояс князю.

– Не думал… – грозно повторил его слова Петр Иванович.

– Я вот об чем сказать хотел, – робко начал Митрофан Спиридонович. – Семейство Чадиных должно отпустят, да только нечего им сюды возвращаться, воду мутить, бесовскому отродью. Ты только прикажи Петр Иванович, так я их в шею выгоню.

Посмотрел Петр Иванович на Митрофана Спиридоновича, как горели его глаза не добрым огнем, и вспомнил свое сиротское детство, скитание по богатым родственникам, одиночество. И так защемило вдруг у него в груди, такая взяла тоска.

Не отвечая Митрофану Спиридоновичу, он удалился к себе в кабинет, плотно затворив двери.

А Маша уже была доставлена в Воронеж. Она не знала, что Васька Попов, друг ее брата Митьки, дал жандармам самые ценные сведения. Напуганный едва не случившимся арестом отца, он сам пришел к тому поручику, и тихо-тихо, чтобы никто не узнал, особенно друг Митька оговорил его отца и любимую сестру. Да еще так увлекся в своих показаниях, что поведал следствию и то, что было, и то чего не было. И оклеветал тем самым семью Чадиных сильнее всех. Поэтому следователь вел сейчас с ней долгий мучительный разговор.

– Ну, Марья Гавриловна, вашему отцу уже не помочь, а вам следовало бы вести себя разумнее. Пусть вы не жалеете себя, но подумайте о брате. В самом деле, не желаете же вы оставить его сиротой?

Допрашивая Машу уже второй час, следователь то повышал, то понижал голос, то вставал за спиной, то садился напротив. И задавая вопрос, и в ожидании ответа, и слушая Машу, он смотрел прямо в глаза. Смотрел внимательно, пытующе, будто душу вытаскивал. Он был не стар, хотя уже опытен и Маша боялась его. Она боялась даже смотреть ему в глаза и лишь изредка позволяла себе робкие взгляды.

– Я же гутарю, мой муж ни в чем не виноватый. Чего вам еще? – все-таки не сдавалась Маша.

– Мне нужно знать правду, – склонившись едва ли не над самым ухом Маши тихо сказал следователь. – Что вы видели, слышали, фамилии друзей вашего любовника.

– Мой муж, – смело подчеркнула Маша. – Удивительный человек! Он не разбойник, он дюже глубоко народную боль чует, в энтом вся его вина.

– Ну, хорошо. Я скажу вам, чтобы вы понимали, с кем имеете дело. На Марка Садилека в столице заведено целое досье. После того, как его выгнали из сельскохозяйственного училища, он подался в Петербург в поисках легкой жизни, но, не найдя таковой, связался с местным революционным подпольем. Не стану скрывать, прежде чем начать бродить по улицам столицы и заговаривать с незнакомыми людьми, убеждая их, что жизнь кругом – сплошь помойка и мрак, и, между прочим, получать за это содержание, он долгое время слонялся по кабакам, являвшимся для него спасением от «кошмара жизни».

Маша, разумеется, всего этого не знала, и верить в сказанное следователем не хотела. Но следователь был очень убедителен.

– Марья Гавриловна, – продолжал он. – Ваш, как вы говорите, муж состоит в боевой группе социал – революционеров. А вы знаете, что это такое? Извольте, я вам поведаю. В 1904 году студентом, участником этой группы был убит министр внутренних дел Плеве. Этот студент бросил бомбу ему в карету. А потом они убили французского торговца, которого спутали с министром Дурново, а в прошлом месяце генерала Козлова, которого также спутали уже с губернатором Петербурга Треповым. А помимо этого на их счету десятка три случайных прохожих. У них у всех были семьи, дети. В чем были повинны все эти люди? Кто ответит за эти жертвы? Быть может вы?!

Последние слова следователь яростно прокричал, ударив ладонью по столу, так, что Маша вздрогнула, и в эту секунду ей стало по-настоящему страшно.

– Нечего и сказать, – снова спокойным голосом заговорил следователь. – Такие люди, как Садилек умеют мстить за народ и глубоко чувствуют его боль. Вы, Марья Гавриловна, защищаете террориста! К сожалению, он успел сбежать в Москву раньше, чем его настигла столичная жандармерия. Но он и там успел наследить во время восстаний, и вот бесспорно по заданию своей партии, объявился в вашем Богоявленском. Вы желаете, чтобы и оно было залито кровью? Рано или поздно Садилека поймают, и тогда его ждет виселица! И стоит кому-нибудь из свидетелей показать на вас, вы, как соучастница отправитесь следом. Как это не раз случалось с его прежними сожительницами. Так что будьте сговорчивее, голубушка, для вашего же блага.

Под давлением последних слов следователя, о прежних сожительницах, Маша сдалась. Она перестала защищать Марка Вацловича и рассказала все, что знала.

Следователь смотрел в окно на уходящую Машу, когда к нему в кабинет вошел секретарь.

– Отпустили? – спросил он.

– Ее счастье, что за нее вступился один из самых уважаемых людей в губернии, – сказал следователь.

– Кто же таков ее благодетель?

– Князь Петр Иванович Сенявин.

При имени Петра Ивановича секретарь только присвистнул.

– Благородно, – добавил он. – Спас заблудшую душу. Быть может и образумится эта несчастная.

– Ты еще совсем молод, голубчик, – ответил секретарю следователь. – Поговорить бы с тобой, когда доживешь до моих лет. И если встретится тебе тогда хоть один такой образумившийся, почитай жизнь прожита не зря.

– Не уж-то вам не повстречался? – удивился секретарь.

– До сей поры не случилось. От того у меня на таких вот, как она рука тяжелая. Не приведи господь случиться беде, вот эти милованные, – следователь указал пальцем в окно, – еще сами нас судить станут.

– А, что, правда, что некий приказчик Мищенко, не малые деньги сулил за ее арест? – спросил секретарь.

– Что деньги Мищенко против слова князя Сенявина? – ответил следователь. – Родовитость на Руси покуда сильнее денег.

Маша почти не помнила, как вышла из здания жандармерии. Не помнила, как к ней подбежал брат Митька и осторожно усадил на скамейку. Все в тот день вспомнилось ей, как во сне. Она все не могла поверить, что все, о чем она узнала – правда. Еще слишком жива была память о человеке, которого она так полюбила. Ведь она полюбила человека особенного, сына народовольца, рожденного на каторге. И именно поэтому она, разобиженная на свою горькую жизнь, так легко прониклась революционными идеями Марка Вацлавича, так легко доверилась ему.

Шумели в тот день над Машиной головой ветки деревьев с пожелтевшими листьями. И в ее сердце, поселилась такая же осень, и Маше казалось, что навсегда. Нет в природе ничего того, что могло бы подарить такую же радость, и такую же любовь, как жизнь с Марком Вацловичем. Ее отцу так и суждено было навеки сгинуть на каторге и к детям больше не вернуться. Даже любимого брата Митьку она не замечала, который гладя ее по голове все приговаривал: