Николай Спасский - Византиец

Если бы Н. попросили одним словом определить, чем пахнет Венеция, он бы ответил, не задумываясь, — властью. В Венеции пахло властью все. Даже самая жгучая, режущая глаза нищета тоже пахла властью и богатством.

Это был город, где не скупалось. Город, в котором на улицах гордые патрицианки перемешивались с человеческими отбросами со всего мира. Город, живший работорговлей и проповедовавший свободу. Город, в котором интриги достигали совершенства, неизвестного со времен Птолемеева Египта, а разврату предавались столь открыто и самозабвенно, что это напоминало времена поздней империи.

Здесь канатная фабрика имела такую длину, что, стоя в одном ее конце, с трудом удавалось увидеть другой. Здесь в день спускалась со стапелей одна галера. Здесь трудились одиннадцать тысяч проституток — двадцатая часть постоянного официального населения города.

Кстати, венецианские проститутки — это особый разговор. Для Н. в силу изуродованности, изломанности его собственной судьбы постепенно они стали воплощать идеал женщины. Гордые и подлые одновременно, церемонные и развращенные до последнего мизинца, до последней складки кожи, умеющие предавать не хуже, чем любить.

В этом городе все вращалось и двигалось как будто по законам какого-то другого времени, не как во всей остальной Италии. Складывалось впечатление, что здесь Господь Бог на законных основаниях входил в долю с дьяволом и оба прекрасно уживались друг с другом. Здесь делались огромные деньги и решались судьбы доброй половины мира. Здесь бешено работали и веселились до безумства, до самоистязания.

Вот в Венецию Н. и переехал. Безусловно, были и практические соображения. В Венеции Н. имел довольно много знакомых, и своих собственных, и бывших Виссарионовых. Кого-то из них он знал еще с тех пор, когда жил в Венеции, готовя знаменитый трагический крестовый поход Пия II. Уже тогда многие из членов венецианского Сената обратили внимание на толкового и шустрого молодого парня из греков, который как пес вцеплялся в любое порученное ему дело. И при всем том очень неплохо разбирался в древнегреческой литературе, что в Венеции, где мозги ценились не намного дешевле женской красоты, тоже котировалось.

Что в Венеции требовалось — иметь покровителей. Покровители у него были. И довольно солидные. Н. вошел младшим компаньоном в торговый дом своего старого знакомого еще по задушевным беседам о Москве Иосафата Барбаро. Они промышляли торговлей в восточной части Средиземноморья — так называемой Романии. Кроме того, пользуясь имевшейся у него протекцией, Н. заручился в Сенате обещанием, что ему будут давать комиссии на переводы. И первое задание такого рода не заставило себя долго ждать. Наконец, в порядке исключения согласился — естественно, это предложение тоже было соответствующим образом подготовлено — взять на себя преподавание греческого и латыни отпрыскам двух знатных семейств. Так по кускам набирался приличный доход.

Денег, вырученных от продажи его римского жилища, Н. как раз хватило на то, чтобы купить приличный домик в сестьере [16] Сестьере — определение каждого из шести районов, на которые издавна делится Венеция Сестьере Дорсодуро — район Дорсодуро. Дорсодуро. А сбережения он рассчитывал использовать, чтобы с самого начала хотя бы немного выровнять отношения с компаньонами. Разумеется, помимо этого кругленькую сумму Н. оставил на черный день.

Так началась его венецианская жизнь.

В Москве все развивалось своим чередом. Вроде бы Н. давно привык ничему не удивляться. И тем не менее его поражала та легкость, та естественность, с которой Зоя, судя по донесениям из Москвы, входила в новую, неизвестную для нее жизнь. Подобно куколке бабочки, она словно ждала своего часа, чтобы, прибыв в Москву, раскрыться во всем блеске своих дарований.

Как рассказывали потом Н. люди из окружения епископа Бономбры, это преображение совершилось уже в Пскове. Ко всеобщему изумлению, без всякого усилия над собой, позабыв пятнадцать с лишком лет пребывания в латинской вере, Зоя вдруг показала себя истовой православной. Ни секунды не колеблясь, причем вполне натурально, она преклонила колено и поцеловала оклады икон по православному обычаю. Более того, заставила генуэзца сделать то же. С того момента ее католичество закончилось. В Москву Зоя въехала настоящей православной царицей. И как бы для того, чтобы еще ярче подчеркнуть этот разрыв деспины с прошлым, она была наречена Софией.

Тогда ночью в Сиене, осыпая его горячечными ласками, Зоя умоляла Н. приехать в Москву. Боже, как ему хотелось этого! Но он знал, что этого никогда не будет.

Потом до Н. дошли известия о судьбе Делла Вольпе. Бономбра все исполнил четко. Едва монетчик вернулся в Москву, о его интриге с Тревизаном было доложено Иоанну. Великий князь разгневался. И его можно понять. Один из его ближайших сотрудников, допущенный в святая святых, оказывается, прятал у себя иностранного агента, имевшего поручение войти в контакт со злейшим врагом Москвы, ханом Золотой Орды. Это выходило за рамки здравого смысла.

Воспламененный гневом Иоанн изгнал в Коломну не в меру предприимчивого Делла Вольпе. Его дом отдали на разграбление. Из этой опалы итальянец уже не выплыл. Насколько слышал Н., Делла Вольпе прожил еще довольно долго, пытался подвизаться где-то на окраинах русского государства, но вернуться к московскому двору не смог. Что, собственно, Н. вполне устраивало. Принимать на себя грех, хотя бы и косвенный, еще за одну смерть ему не хотелось. Жалко только было жену и детей Делла Вольпе. Их ждали нищета и надзор. Но здесь ничего не поделаешь. Еще хорошо, что Иоанн ограничился мягким наказанием. В подобных случаях, как правило, изничтожали на корню всех поголовно, чтобы не осталось даже и семени.