Камиль Зиганшин - Золото Алдана [Роман в 2 книгах]

Остановившись поодаль, Бюэн стал распрягать утомленных оронов. Покончив с этим, у одного из них выдавил на спине горсть личинок овода — излюбленное лакомство большинства оленеводов.

Кусты зашевелились, показался маленький тщедушный эвенк, легко тянущий несколько сухостоин. На нем была потертая куртка из лосины и кожаные штаны из кабарожьей замши. На ногах — изношенные ичиги со свежими заплатками.

Старенький, немощный на вид, на самом деле он был еще крепким, как одинокий дуб, привыкший жить без поддержки собратьев, промысловиком. За ним, поглядывая по сторонам большими умными глазами, брел, вместо собаки, олень с вялыми от усталости ушами.

Дедок подошел к костерку и тихо опустил сухостоины. Рядом воткнул посох — длинную палку с железным наконечником. На нем в верхней части торчал сучок, оставленный специально, чтобы удобно было класть ружье для большей точности выстрела. Присел на корточки, набил трубку с коротким прямым мундштуком. Выхватив из огня горящую ветку, прикурил и стал попыхивать дымом, как бы и не замечая незваных соседей.

Его беззубое, морщинистое, как высохшее яблоко, желтовато-смуглое лицо с широким, чуть приплюснутым носом, отрешенно. На верхней губе жиденькие волоски, напоминающие усы. Не менее редкая бородка топорщится двумя серебристыми пучочками.

Люди почувствовали себя неловко — раскинулись на полянке вольготным станом, не спросив разрешения у хозяина. Топограф вынул из мешка фляжку и, красноречиво побулькав, направился к деду. Сдержанное равнодушие с лица старика мгновенно исчезло. Узкие карие глазки глянули на шедшего приветливо, лицо вмиг омолодила подкупающая своей открытостью улыбка.

Поздоровались. Андрей Ермолаевич еще раз выразительно побулькал содержимым баклажки. Эвенк молча достал берестяную кружку. Через минуту они уже знакомились:

— Окирэ.

— Андрей.

А после второй стали лучшими друзьями.

Оказалось, что старик третий сезон промышляет здесь кабарожек.

— Этот год восемь кабарга видел, струйника [123] Струйник — самец кабарги, добываемый, в основном, ради «струи» — целебной мускусной железы. нет. Худая охота, — посетовал он.

— А на медведя не пробовали охотиться? Мы неподалеку след муравейника [124] Муравейник — мелкий, как правило молодой медведь, нередко питающийся муравьями. пересекли.

— Амаку нельзя убивать. Эвенки от него поели.

— С чего это вы так решили?

— Слусай! У первой пары люди было сетыре сына и пять досерей. Зенились сыны на досерях — одна лисняя осталась. Самая красивая. В доме все стали с ней ругаться. Отец выгнал ее в лес. Там она встретила амаку и стала с ним зить. От них посел нас народ.

Однако, когда осень надо желсь или жир для больного, можно ходить к амаке в гости [125] Эвенки, чтобы не сердить и не обижать зверя, никогда не говорят «иду на охоту», вместо этого говорят «иду в гости». . Надо только спросить разресение у Сэвэки. Мол, разреси взять медведя, не хозяина, а того, кто просто медведь. Когда взял амаку, скажи: «Не сердись, дедуска, лесить больного жир надо». А когда скуру снял: «Дедуска, тебя не я обдираю, а муравьи тебя секосут». Голову надо насадить на молодой ствол и ветку в пасть ставить, тогда дух амаки за тобой не ходит. Селится в маленьком медведе, — долго пояснял дед Андрею Ермолаевичу.

— Окирэ, где твой чум, стадо? — поинтересовался подошедший Бюэн.

— Я — не оленный эвенк, я — охотник. Зена умерла. Больсе не зенился.

— Ахия ачин бэе ангадякан (муж без жены — сирота), — посочувствовал Бюэн.

— Одному тоже хоросо. Куда хосю — туда иду. Никого ни спрасиваю. Сын искал меня, уговорил с ним зить. Три круга зил. Как болел, усел — засем лисний рот. Дети пусть хоросо едят. Правильно делал — болезнь уела. Теперь зиву один, след зверя пока не теряю.

— Окирэ, вы так хорошо говорите по-русски.

— С усеным долго ходил. Он писал, смотрел нас народ. Я его усил, он меня усил.

Немного помолчав, дед хитровато сощурил черточки глаз и пристально посмотрел на топографа:

— Андрей, мозесь порох мал-мало дари? Я свой консял. Сколько ни бей кресалом о кремень, если пороха нет — пуля не летит, — сказал он подкупающе ласково.

Получив в руки нераспечатанную коробку дымного пороха, охотник осоловел от счастья и потешно замигал, будто плакать собрался от невиданной щедрости.

Топограф, видя, что старик почти не ест, только чай пьет, стал подсовывать ему кусочки рафинада. Старик откусывал сахар по чуть-чуть и подолгу с наслаждением сосал его.

— Однако сласе березового сока. Когда во рту сладко, и зизнь сласе, — жмурился он от удовольствия. — Андрей, где такой камень брал? Скази, тозе буду колоть — топор крепкий есть.

— Извини, Окирэ. Топором такой камень не добыть. Его варят из корней сахарной свеклы, а она в этих краях не растет. Хочешь не хочешь, придется тебе собольи шкурки на сахар менять.

— Тебя, насальник, усили, усили, а ты не знаесь, как корень растить. У нас летом много солнца — все растет. — Окирэ встал, подложил в костер веток. Снова присед рядом с топографом, и смущенно протянул кружку:

— Мозесь лей есе? Окирэ крепко гулять хосет…

В прогоравшем костре переменчиво мерцали угли. Язычки пламени, очнувшись, вдруг пробегали по суставчатым головешкам и опять затаивались, накапливая жар для нового всплеска. Кто-то из рабочих подложил сучьев. Отсветы ожившего огня забегали, заиграли по мужественным, заросшим до глаз лицам. На яркий свет метелицей налетели мелкие бабочки.

Хорошо возле костра, тепло, уютно. Глядишь, как огонь съедает сушняк, как в пламени разгораются и тают угли, и тело охватывает ощущение такого блаженного покоя, что не хочется даже рукой пошевелить. Укрывая спину заснувшего возле костра старика, один из рабочих заметил:

— До чего непритязательный народ, дальше некуда. Выпил, покурил трубку и свернулся себе калачиком, без покрова.

— Эх, как бы вас приучить к такой простоте — цены бы вам в «поле» не было, — с мечтательной улыбкой произнес начальник отряда, закручивая переросший ус на палец.

Неутомимый дед спозаранку сбегал в кедрач и подстрелил на зорьке двух глухарей-петухов. Ощипал, выпотрошил и одного сразу насадил на вертел. Аромат покрывающегося янтарной коркой мяса, поплыв по стану, расшевелил народ.

Умывшись, Андрей Ермолаевич поставил на пенек походное зеркало и сел бриться. Окирэ с любопытством наблюдал за тем, как вместе с мыльной пеной слезает густая щетина и каким гладким, молодым становится лицо нового русского друга. Он подошел поближе и отчетливо увидел в зеркале себя и все, что позади. Удивленно вглядываясь в отражение, старик то наклонял голову, то строил рожицы, то махал рукой: