Камиль Зиганшин - Золото Алдана [Роман в 2 книгах]

Общаясь каждый день с Хлебниковым, наставник был покорен широтой его познаний и нестяжательным благочестием. Поразмыслив, он решил не откладывать посвящение Антона в монахи и позволить уже сейчас пройти испытание, во время которого ему полагалось проползти вокруг монастыря до аналоя на одних руках, ничем более себе не помогая. Нашли и одели Антона в белую до пят рубаху. Он лег наземь и пополз, волоча за собой ноги. Сам наставник сразу ушел к алтарю читать покаянные тропари [114] Тропарь — краткое песнопение, раскрывающее сущность праздника или краткие молитвенные воззвания, из которых состоит канон. и молитвы о постригаемом.

Рукава рубахи изорвались, кожа на локтях стерлась до крови. Как дополз, Антон помнил смутно, все было, как во сне. Григорий три раза спросил, готов ли он принять монаший сан, дать обет безбрачия и послушания: отречься от своей воли и стяжания, и исполнять главное предназначение монашеской жизни — непрестанную покаянную молитву за всех грешников. На что юнкер неизменно отвечал: «Да, готов».

Потом наставник, еще раз испытуя твердость постригаемого, трижды возвращал ему ножницы и тот трижды отклонял их. Приняв ножницы в последний раз, Григорий крестовидно выстриг Антону волосы от уха до уха и от лба до шеи. После этого со словами: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, нарекаю тебя именем Макарий», — закрепил окончательное отречение Антона от мира.

Теперь новопостриженный получил право облачиться в черную, заранее выстиранную, рясу и камилавку. Хоть и старенькое все было, но аккуратно залатанное и довольно крепкое. Григорий также вручил ему лестовку и деревянный крест с комком воска, в который закатал все остриженные волосы, молвив при этом:

— С сим крестом и восковым шаром придет срок, к Богу явишься.

После пострижения молодой инок переселился в отдаленную келью и начал вести жизнь самую строгую.

А через четыре года в черные монахи были пострижены еще трое, один из них — эвенк. Этих в монашеский сан посвящал уже Макарий, временно исполнявший обязанности настоятеля, после умершего в 97 лет старца Алексия.

Вычитав в наставительной книге, хранящейся в библиотеке, что перед посвящением в монахи человека желательно «накрывать», Макарий, следуя этому правилу, селил страждущего посвятить себя Богу в самой маленькой келье, где тот жил сорок дней, никого не видя и не слыша. Еды давал совсем мало — на день кружку воды да ломоть лепешки. Выдержавший испытание допускался к посвящению в иноки. К радости Макария, искус преодолели все.

Как и договаривались, Корней в конце лета опять пришел в монастырь и повел пятерых «женихов» в скит свататься (юнкер, принявший обет монашества, и штабс-капитан остались).

На четвертый день (шли долго, потому как не все были справными ходоками) в проеме между деревьев монастырские увидели высокий заплот из заостренных бревен с крепкими воротами. Перед ним, на полянке, копошились голопупые малыши под присмотром двух девиц. Подойдя, путники поздоровались с «воспитательницами».

— Что, теперь по две седмицы кряду водитесь, — спросил у них Корней.

— Нет, по одной. Просто у Луши бабаня приболела, а я шибко люблю с детками возиться, — ответила огненно рыжая, стройная и гибкая, словно молодая березка, девушка.

Поручику она глянулась сразу же, аж до замирания сердца.

Подойдя ближе, не дыша и не сводя зачарованного взора, он спросил:

— Как твое имя, красавица?

— Марьюшка, — прошептала та, застенчиво глядя в сторону, вспыхнув, от непривычного мужского внимания, как маков цвет.

Корней, заметивший, что поручику Марьюшка пришлась по душе, предупредил, что девице всего четырнадцать лет — просто рослая, а по уставу общины раньше шестнадцати замуж не можно.

Расстроенный офицер решил добиваться обручения, чтобы, не дай бог, ее такую красу, не сосватал бы кто другой.

Первым делом все вместе зашли к наставнику, доложить, что прибыли. Тот сразу же распорядился готовить горницу к смотринам у себя в дому, а сам повел гостей показывать скит. Поручик же, буквально вцепившись в Корнея, уговорил того отправиться в дом к Марьюшке, просить родителей обручить его с их дочкой.

Зайдя к ним, Орлов по-петушиному приосанился и, щелкнув каблуками, обратился к отцу девицы:

— Извольте представиться, поручик Орлов. Покорнейше прошу вашего согласия отдать за меня через два года вашу дочь. — Тут он слегка поклонился и покраснел от волнения. — Могу заверить — жить будет не хуже, чем в родительском дому. Обещаю холить и лелеять ее пуще вашего. Если вы не против, соизвольте обручить нас нынче же. Уж больно люба мне ваша златовласая лебедушка.

— Дочку обручить — не пирог испечь. Говоришь ты складно, а каков на самом деле? Кто за твои слова может поручиться? Да и у Марьюшки поспрошать надобно, люб ли ты ей, — с достоинством ответствовал Петр, глава большого семейства. Кроме Марьюшки у него еще было шестеро детишек.

— Моими поручителями могут быть ваш наставник и наш настоятель. Они подтверди, что я человек слова. А не дадите согласия, так выкраду, беглову свадьбу сыграю. Кроме Марьюшки, мне никто не нужен.

— Эк раскозыряло тебя. Слово — тот же нож без ножен: поосторожней с ним надобно, — и, обернувшись к жене, велел: — Зови, мать, дочку.

Как оказалось, поручик девице тоже сильно глянулся. И, к радости нетерпеливого кавалера, их обручили в тот же день. При этом Марьюшка передала жениху в знак согласия залог — вышитый ею платок. Теперь жених и невеста должны были, храня верность друг другу, ожидать брачевания два года.

Смотрины проходили в горнице.

Когда офицеры вошли, пятеро девиц на выданье поднялись и поклонились в пояс. Щеки их зарделись, в глазах застенчивость и смущение. Все, как одна, в белых сорочках, поверх — плечевые цветистые сарафаны, отделанные кружевами. Сев на лавки, они принялись прясть кудель, тихонько напевая песню.

Женихи чинно расположились на длинной скамье за столом напротив и, вполуха слушая ладные переливы, окидывали оценивающими взглядами дышащие свежестью лица, нарядные сарафаны, скрывавшие ладные, крепкие фигуры.

Могучий есаул, подкручивая густые метелки усов, не сводил глаз с Аглаи — дочери Гаврила, жившего по соседству с наставником, а добродушный ротмистр с непривычным для него замиранием сердца поглядывал на потупившую взор Аннушку — девушку из самой большой в скиту семьи Демьяна. Стесняясь своей блестящей лысины, он все откидывал голову назад, отчего казалось, что глядел на нее как бы свысока. При этом тугой ворот гимнастерки так врезался в его бычью шею, что лицо багровело и становилось свекольным.