Оливер Боуден - цикл Ассасин. Компиляция. кн. 1-7

На мгновение у меня отлегло от сердца. Революция не потеряла голову. Кровопролития не будет.

Я ошиблась. Снова послышался крик. Де Лоне свалял дурака, собравшись ударить ногой какого-то мятежника в толпе. Тот, разъярившись, подскочил к коменданту, пырнув его ножом. Караульные, пытавшиеся защитить де Лоне, были смяты толпой. Мятежники навалились на коменданта со всех сторон, и он исчез в людском водовороте. Замелькали мечи, кинжалы и ножи, полились фонтаны крови. И вдруг – чей-то долгий, пронзительный визг, напоминающий крик раненого зверя.

Следом толпа восторженно загалдела. Вверх взметнулась пика с головой де Лоне. Похоже, голову ему даже не отрезали, а оторвали, превратив шею в окровавленное месиво. Закатившиеся глаза бывшего коменданта смотрели на мятежников и уже не видели их.

Толпа вопила, гикала, улюлюкала. Лица, перемазанные своей и чужой кровью, с восторгом взирали на трофей. Державший пику раскачивал ею, отчего казалось, что голова де Лоне дергается. Часть толпы сочла, что больше им в Бастилии делать нечего. Они двинулись в обратный путь по доскам и мосту, унося трофей и перешагивая через изуродованное тело раздавленного мятежника. Вскоре парижские улицы увидят голову бывшего коменданта Бастилии, и это подхлестнет других мятежников на новое кровопролитие и варварство.

В тот момент я отчетливо поняла: это конец для всех нас, для каждого француза и француженки знатного происхождения, независимо от наших взглядов и симпатий. Даже если мы говорили о необходимости перемен; даже если соглашались, что непомерная роскошь Марии-Антуанетты вызывает отвращение, а король алчен и не в состоянии править страной; даже если поддерживали третье сословие и Национальное собрание… мятежникам не было до этого дела. Отныне никто из нас не чувствовал себя в безопасности. Отныне верховодила толпа, а в ее глазах все мы были пособниками старого режима и угнетателями.

Над караульными Бастилии чинили самосуд. Я слышала их предсмертные крики. Вскоре я увидела узника: дряхлого старика, которого несли по лестнице, открыв дверь его камеры. А потом… меня охватили смешанные чувства, в числе которых были благодарность, любовь и ненависть… я заметила на парапете Арно. Рядом с ним был другой заключенный, намного старше его. Оба бежали к противоположной стороне крепости.

– Арно! – крикнула я, но он не услышал.

Вокруг хватало шума, а Арно находился слишком далеко от меня.

Я крикнула снова. Несколько голов повернулись в мою сторону. Я поймала настороженные взгляды и догадалась: голос. Манера говорить выдавала мое происхождение.

Будучи не в силах что-либо предпринять, я просто смотрела, как спутник Арно достиг края парапета и прыгнул.

Это был не просто прыжок. У ассасинов он назывался «прыжком веры». Пьер Беллек, вот кем был спутник Арно. Немного помешкав, Арно последовал его примеру, совершив свой прыжок веры.

Теперь он был одним из них.

Я бросилась прочь. Нужно поскорее добраться домой и отпустить слуг. Пусть отправляются в безопасные места, пока их не настигла беда.

Толпы мятежников двигались от Бастилии в направлении городской ратуши. Я услышала, что Жак де Флессель – купеческий старшина Парижа – был убит на ступенях ратуши. Его обезглавили, а голову на пике понесли по улицам.

В животе у меня бурлило. Вокруг горели дома и магазины. Звенели разбиваемые стекла. Мимо пробегали люди, нагруженные ворованным добром. Несколько недель подряд Париж голодал. Разумеется, мы в своих замках и особняках ели вдосталь, однако простой люд был поставлен перед угрозой голодной смерти. До сих пор ополчение еще предотвращало массовые грабежи, однако сегодня они были не в силах остановить мародеров.

После Сен-Антуана толпа заметно поредела. Здесь улицы были запружены каретами и телегами. Парижане торопились покинуть столицу. Наскоро побросав пожитки в любое средство передвижения, которое удавалось раздобыть, они спешили выбраться из этого ада. Мятежникам почти не было дела до беглецов. И вдруг… я даже затаила дыхание, увидев большую карету, запряженную парой лошадей. Впереди сидел кучер в ливрее. Пассажиры кареты, кем бы они ни были, явно ехали навстречу неприятностям.

Осторожностью тут и не пахло. Один вид роскошной кареты был способен разъярить толпу, так мало того: кучер еще покрикивал на людей, требуя убраться с дороги, и махал кнутовищем, словно разгонял докучливых насекомых. Его, в свою очередь, понукала краснолицая хозяйка. Она выглядывала из окошка кареты, обмахиваясь кружевным носовым платком.

Высокомерие и глупость кучера и хозяйки просто ошеломляли. Даже я, в чьих жилах текла кровь аристократки, испытывала удовлетворение, видя, что толпа не обращает внимания на эти требования.

Однако так продолжалось недолго. У кого-то быстро вспыхнуло недовольство, и карету начали раскачивать на рессорах.

Мелькнула мысль вмешаться и помочь, но я понимала: тем самым я подпишу себе смертный приговор. И потому я лишь смотрела, как кучера стащили с его величественного сиденья и начали избивать.

Он этого не заслуживал. Никто не заслуживал участи быть избитым толпой: злобной, неразборчивой, движимой общей жаждой крови. Кучер, еще недавно кричавший на этих людей, даже не пытался от них загородиться. Весь Париж уже знал о падении Бастилии. Старый режим долго разваливался, но в это утро рухнул окончательно. Делать вид, будто ничего не произошло, мог только безумец. Или, в случае этого кучера, самоубийца.

Кучер сумел вырваться и побежал. Несколько мятежников забрались на крышу кареты, открыли ехавшие там чемоданы и стали выбрасывать одежду, ища под тряпками драгоценности. Дверцы кареты распахнули настежь, вытащив оттуда возмущенную хозяйку. Кто-то толкнул ее ногой в спину, и женщина распласталась на мостовой.

– Что тут вообще происходит? – послышался из кареты возмущенный мужской голос.

У меня сжалось сердце. Голос мужчины был полон знакомого аристократического негодования. Неужели он настолько глуп; глуп до такой степени, что не понимает очевидных вещей? Он и его сословие больше не имеют права говорить подобным тоном. Он и его сословие больше не главные.

Глупого аристократа выволокли из кареты, порвав на нем одежду. Его жена с воплями шла пешком. Несколько раз ее ударяли коленкой под зад. Далеко уйдет она, не привыкшая ходить пешком? Сумеет ли выжить в перевернутом вверх тормашками Париже, совсем не похожем на прежний, знакомый ей с детства? Я сомневалась, что она переживет этот день.

Я шла дальше, а на душе становилось все тяжелее. Из дверей домов по обеим сторонам улицы выскакивали кучки мародеров. Трещали мушкетные выстрелы, билось стекло. Кто-то радовался удачному грабежу, кто-то возмущался, что не сумел поживиться.