Кристиан Крахт - Мертвые

Нэгели – который, с «Болексом» в руке, поднялся с заднего сидения машины – снимает Иду за рулем кабриолета и Масахико, читающего газетную статью; и он постоянно переводит камеру с одного на другого, обнаруживая в видоискателе (как будто не мог увидеть непосредственно в жизни) признаки интимной близости, связывающей его невесту с японцем: сперва тот с улыбкой зажигает ей сигарету, а потом это становится еще более очевидным, особенно когда они стоят на насыщенно-зеленой площадке для гольфа и Масахико демонстрирует Иде правильный удар; слегка согнув колено (Нэгели продолжает снимать, бросает кассеты с отснятым материалом в прихваченный полотняный мешок) и занеся справа айрон – а небо разделено на порции красивыми облаками, – японец стоит позади нее (словно обнимает, не прикасаясь) и соединяет ее руки на рукояти клюшки… Все это не может быть правдой, думает Нэгели; и он, как истинный швейцарец, старается ничего не замечать и опускает камеру, улыбается, кивает, взмахивает рукой, кусает на большом пальце ноготь, серпообразный край которого, проклятие, опять никак не оторвется…

Поднимается ветер, и эти трое сидят на верблюжьем одеяле и едят захваченные с собою сандвичи с ветчиной, упаковочная бумага уносится вдаль над площадкой для гольфа. Масахико ведет себя чересчур развязно: тычет обоих в бока, радуется, хлопает себя ладонью по лбу, направляется к месту парковки, чтобы принести забытую в машине бутылку шампанского.

Нэгели взглядывает на Иду; любовно, почти испуганно берет ее за руку, его брови приподнимаются в бессильном вопросе, как будто здесь и сейчас между ними может проясниться все то, что пока еще заявляет о себе лишь в предположительном модусе; бездонное, желтое, дрожащее чувство беспомощности овладело им: он, который всегда высмеивал ревность как буржуазную эмоцию и, тем не менее, не мог воспринимать Иду в качестве самостоятельного, отдельного от него субъекта… Она отнимает у него руку, как только к ним вновь приближается Амакасу. Нэгели смотрит на свою ладонь: она вся влажная и какая-то прорезиненная.

На другой день Нэгели сидит, от отчаяния стискивая руки, в гостиной арендованной для них виллы, сосет кончик пальца, встает, чтобы достать из дубового шкафа стакан, и тут обнаруживает, что в шкафу – как бы во внутренней задней стенке – есть потайная дверца. Он смущенно оглядывается, никого не видно (куда же подевались эти двое?), втискивается в шкаф, отодвигает задвижку и попадает, пройдя насквозь через стену, в самое нутро дома, мимоходом отметив для себя, что здесь, в этой деревянной конструкции, пахнет как в тех неописуемых крестьянских горницах его детства – пылью и прогорклым жиром.

Он чувствует себя так, будто вдруг очутился за кулисами – или, точнее, в самих кулисах – какого-то театра. Поперечные балки и укосины здесь внутри соединены без помощи гвоздей; и в то время как он, исходя из этого, осознает, что весь дом – неаппетитным образом – лишь имитирует привычную для западного человека среду обитания, он ставит ногу на нижнюю ступеньку прислоненной к стене лестницы-стремянки, в конце которой, наверху, через дыру пробивается светлый луч, освещающий противоположную стену.

Нэгели вскарабкивается на самый верх лестницы и через упомянутый глазок видит знакомую спальню: висящую там картину какой-то современный живописец дополнил красной кляксой. Дрожа, начинает он наблюдать за чудовищной химерой: за Масахико и Идой, которые, голые, валяются на кровати; и он все смотрит и смотрит и смотрит, как тот человек, наконец, под Идин уступчивый крик – который она подавляет, засунув себе в рот белый кусок простыни, – наваливается на нее. На ее правом бедре и на веснушчатых плечах, сверху, красуются синяки, возникшие в результате нажима его пальцев на кожу.

Эта отвратительная бесцеремонность их совместных стонов, эта униженность смотрящего… Светло-голубая радужка глаза – возле смотрового отверстия, освещенного происходящим в комнате: все выглядит почти так, будто сам его взгляд – кинопроектор, показывающий эту мерзость. Нэгели трижды сглатывает слюну, как если бы во рту у него была черная патока или как если бы его диафрагма начала плавиться.

Он быстро спускается с лестницы, ищет и находит проход назад, выбирается из шкафа и, в помраченном состоянии, хватает «Болекс», который – на приставном столике в гостиной – тихо дожидался этого момента. Теперь – скорее опять туда, в нутро дома, добраться до смотрового отверстия и приставить к нему линзу камеры, герметизировав все рукавом пуловера, чтобы в спальню не проникал трескучий шум. Нэгели дергает спусковой тросик и ждет, пока кассета с пленкой не заполнится этой неудобоваримой смесью из фарса и трагедии, – бесконечно благодарный судьбе за то, что у него нет звуковой дорожки, которая запечатлела бы еще и вскрики Масахико и Иды.

Вернувшись в гостиную, он с отвращением срывает с головы парик и в кухне бросает его в мусорное ведро; смывает с лица, над раковиной, остатки грима; видит лежащий на столе острый нож танто и быстро пытается сообразить: воткнуть ли его себе в шею или все же подняться наверх, в спальню, чтобы устроить там кровавую баню. Чепуха, думает он; и размышляет, как бы ему вступить в контакт с Чаплином, чтобы попросить револьвер – в качестве дружеской услуги, обратившись к нему как один режиссер к другому. Боже правый, это ни к чему не приведет, они все под одним одеялом – очень может быть, что Ида и Чаплину уже отдалась… Эти ужасные фантазии доканывают его – и без того нездоровую – нервную систему, которую он сейчас ощущает так, будто все нервные окончания погружены в кислотную ванну.

Он упаковывает чемодан, набивает заплечный мешок камерами и кассетами с пленкой, награждает Масахико и Иду проклятием – дескать, пусть они, уж пожалуйста, скоро и мучительно умрут, – напоследок пинает еще раз, энергично (но без фантазии), какой-то торшер и, не долго думая, покидает виллу. Он доходит пешком до ближайшего вокзала и на протяжении следующих недель бесцельно странствует по японской империи: едет на теплый юг, в Нагасаки и Фукуока, потом – опять назад, далеко на северо-восток, в направлении Токио, в префектуру Канагава. На вилле он забыл свою шляпу: ох, разве это не символично…

В душевном помрачении, сбитый с толку, он спит – всякий раз какие-то считаные часы – в сомнительных гостиницах с низкими потолками, снимает несколько кассет материалов для ничего не говорящего ему фильма: пилигримов, которые направляются к тому или иному святилищу; автомобильные аварии; по-ночному освещенные, безлюдные сельские железнодорожные станции; старых женщин, которые, согнувшись в три погибели, помогают собирать рис; заросли бамбука, качающегося на ветру; с пренебрежением выброшенный, растоптанный и сделавшийся плоским картонный стаканчик. Он, Нэгели, почти ничего не ест, не моется, даже больше не чистит зубы.