Кристиан Крахт - Мертвые

Однажды вечером он сидит перед чашкой с остывшим лапшичным супом – в городе, имя которого забыл. Оранжево-красный фонарик, с электрической лампочкой внутри, висит перед дверью, рядом с которой прислонился к стене старый велосипед. Обеспокоенная хозяйка заведения принесла опустившемуся чужаку большой стакан с чаем, она колеблется – может, лучше вызвать полицию, – но тут ей приходит в голову, что непосредственно по соседству с ее убогой гостиницей живет один литератор, понимающий язык иностранцев.

Она вытирает руки о передник и идет в соседний дом, чтобы позвать этого человека; а тот, с любопытством выслушав ее рассказ, позволяет подвести себя к столику Нэгели и вежливо обращается к нему на английском: мол, все ли в порядке, он просит прощения, но господин кажется таким безутешным, не может ли он ему чем-то помочь, хотя и не хочет навязывать свою близость. Нэгели поднимает глаза, сглатывает, и две нежные слезинки скатываются по его щекам; хозяйка смотрит в пол, стыдясь столь откровенно выставленного напоказ проявления чувств, писатель же, человек добродушный, подсаживается к столику, снимает очки и просит эту женщину принести им немного саке и два стакана.

И тогда растроганный Нэгели изобретает какую-то историю: он, дескать, турист, у него в Токио сбежала жена (или что-то в таком роде); он ведь при всем желании не может здесь, в этом унылом месте, рассказать правду, заключающуюся в том, что он – стареющий режиссер, который однажды, много лет назад, сделал один хороший фильм; который потом, после творческого банкротства и смерти отца, поддавшись алчности и переоценив собственные способности, позволил немецкому монстру Гугенбергу заманить его в Японию, чтобы здесь осуществить некий проект, который – одной хмельной берлинской ночью – нашептали ему в уши два кинокритика; все это показалось бы слишком чудовищным (а что в действительности его пригласил сам Амакасу, он пока даже и не подозревает).

Литератор забирает режиссера, вместе с его багажом, к себе в дом, где рядом с входом на кухню висит в рамочке отнюдь не невинная репродукция «Святого Себастьяна» Гвидо Рени, и первым делом отправляет в ванную; и внезапно – после того как он, взглянув в зеркало, форменным образом испугался, ибо его наголо остриженные волосы (отвратительного вида) отросли лишь местами, – Нэгели, движимый умилением, чувствует, что почти готов рассказать о бесстыдном оскорблении, которое ему нанесли. Умыв лицо и прополоскав рот, он садится на стул в кухне, запускает зубы в столь дружески предложенный ему рисовый пирожок и проводит рукой по влажным кустикам волос; руки его пахнут только что использованным мылом «Пирс», принадлежащим литератору. Очень может быть, что он уже снова плачет.

Минуточку, говорят ему, пусть он, пожалуйста, успокоится, литератор для начала с удовольствием сделает ему массаж; и вообще, дело обстоит так, что в мире существуют только две великие, близко родственные, направляющие идеи: секс и добровольная смерть. Оба топоса, как он их называет, проникнуты трансцендентностью и наслаиваются друг на друга… и Нэгели, которого стоящий сзади него человек теперь хватает за плечи (и начинает их энергично разминать), задумывается: как бы ему с минимальным ущербом для себя поскорее унести отсюда ноги.

Дело в том, говорит литератор – в то время как Нэгели ерзает на стуле, – что великий гул по ту сторону Бога познает лишь тот, кто твердо решится на самоубийство и примет его как свою судьбу: со всей концентрированной, непреложной мужской силой.

Нэгели, которому лишь сейчас попались на глаза многочисленные ножи в кухне, забывает о слезах, только что совершавших каботажное плавание вокруг его небритого подбородка, и с решительным, швейцарским выражением лица поворачивается к хозяину дома, который, обороняясь, вскидывает обе руки: дескать, его неправильно поняли.

Нэгели, со сжатыми кулаками и хоралом поющей крови в ушах, поднимается со стула, резко отталкивает от себя этого господина, хватает свой покоящийся у входа багаж и сильным движением открывает не запертую на засов раздвижную дверь, ведущую на улицу: прочь отсюда, просто – поскорее прочь.

Чарльз Чаплин торжественно кладет белый – шероховатый из-за маленьких углублений и снабженный штемпелем Veritas – мяч для гольфа на маркированную зеленым мелом точку перед ним; небо безоблачно, Тихий океан ведет себя тихо. Гребные винты парохода монотонно взбалтывают океан, как венчик сбивальной машины – воду в аквариуме.

Чаплин заносит сверкающую клюшку высоко над головой. И едва айрон, описав безупречный серебряный круг, успевает пролететь вниз и мимо его двуцветных ботинок, как мячик, подобно снаряду, взмывает в небесную лазурь, чтобы в конце концов неслышно, незримо и бестолково упасть далеко в море. Ver-i-tas, насвистывает Чаплин, пытаясь переиграть свою ярость.

Они поспешно сорвались из Токио, даже ни с кем не простились, а побросали самое необходимое из одежды в два чемодана и под защитой ночи подались в Иокогаму, к гавани. На молу Амакасу спросил Иду, действительно ли она хочет ехать с ним, ведь потом возможности вернуть все назад не будет, и она улыбнулась ему, влюбленно? – сказать такое было бы преувеличением, хотя, с другой стороны, может, и нет. Сирена парохода оглушительно и меланхолично прогудела к отплытию.

Амакасу, который уже снял белый пиджак и загнул вверх манжеты рубашки, зажигает сигарету и проводит большим пальцем по нижней губе. Когда следующий мячик для гольфа исчезает в направлении горизонта, он прищуривает глаза, будто так ему легче проследить за параболой резинового болида. Чтобы не пришлось принимать клюшку, снова агрессивно навязываемую ему Чаплином, он засовывает руки в карманы брюк; его неспортивность граничит с патетикой. Чаплин опять замахивается и наносит удар.

Чего только не выдумывают люди, чтобы скоротать время в таком морском путешествии. Можно одолжить у капитана теннисные ракетки, поиграть в шаффлборд, пинг-понг, бильярд; даже мячи для футбола и регби, всех видов и размеров, предоставляются в распоряжение пассажиров – нужно только внести себя в список, вывешенный возле лестницы, ведущей в салон. А каждый второй вечер здесь показывают кино – как правило, когда море спокойное, на экране, специально для этой цели растягиваемом на ахтердеке лайнера «Тацута-мару», следующего рейсом в Лос-Анджелес.

По вечерам, значит, Чаплин, Ида и Масахико располагаются в жизнерадостно-полосатых шезлонгах и смотрят практически каждый фильм из тех, что демонстрируются во время рейса. Они тем временем пьют «Бренди Александр», в больших количествах, и опорожняют сколько-то чашек дарового кофе. Они смотрят «Мумию» Карла Фройнда (ужасаясь и смеясь), и «Голубой свет» Лени Рифеншталь, и «Табу» Мурнау, и «Франкенштейна» с Борисом Карлоффом; и еще им показывают один старый фильм с Гарольдом Ллойдом – Чаплин, явно смущенный, с ходу его отвергает, как, будто бы, не отмеченный вдохновением: ах, говорит, это же дилетантская кинетика.