Кристиан Крахт - Мертвые

Коно на протяжении всего плавания в Лос-Анджелес дуется и не покидает свою каюту третьего класса – после того как Чаплин в момент посадки на судно, когда секретарь в очередной раз начал чрезмерно пыжиться, резко сказал, что ему лучше попридержать язык, иначе он будет тотчас уволен; и пусть не думает, будто Чаплин – идиот, не замечавший, как Коно годами крадет у него – по мелочи – деньги; с этим, дескать, он еще мог бы смириться, а вот что он его не только бросил на произвол этих психов-японцев, но и намеренно вовлек в ситуацию, когда на него совершили покушение, – это, мол, постыдно и граничит, если позволительно так выразиться, с психопатологией. Ах, он, раз зашел такой разговор, решил, что Коно уже сейчас уволен – finito.

Ночью – Масахико успел заснуть рядом с ней – Ида встает, покидает их общую каюту, выходит, босая, на ахтердек, крепко хватается руками за релинг и, запрокинув голову, смотрит наверх, в грандиозный случайный орнамент ночного неба.

Чаплин напророчествовал ей, пусть и поглощая в больших количествах коктейли, что ее блестящий успех в американском кинематографе, путь к которому он хотел бы для нее облегчить, в самые кратчайшие сроки станет беспрецедентным, – на что она, с несколько наигранной скромностью, ответила, что, к сожалению, ей будет не так-то просто избавиться от немецкого акцента; «ну что вы, что вы, как раз он сейчас очень ко времени», ей только нужно ринуться именно в звуковое кино; и вообще, мол, ее платинового оттенка волосы и летние веснушки (и еще, конечно, большой талант) гарантируют успешную карьеру, часто весьма быструю; он, само собой, знает нужных людей и всем им ее представит, парочка таких у него уже сейчас на примете… Он при этом пускал в ход свой шарм и извивался, как скользкий угорь, но зачем бы он вообще такое говорил, если бы за его словами ничего не стояло?

Ида от души желает себе увидеть, как в ночном небе над Тихим океаном сгорает падающая звезда – тогда опять-таки можно было бы загадать желание, – однако черный небосвод там, наверху, остается не пересекаемым кометами: звезды сверкают бескомпромиссно и индифферентно… В последующие дни в море опять падают бессчетные мячики для гольфа, а во время трапез всеми овладевает особого рода флегматичность, какая-то странная инертность.

Однажды вечером – все выпили больше, чем обычно, и посмотрели вместе, на хлопающем под ветром пароходном экране, «Лицо со шрамом» Говарда Хоукса, – дело доходит до безобразной ссоры между Чаплином и Амакасу.

Актеру Япония глубочайшим образом опротивела, он прямо так и говорит; а вскоре его высказывания становятся совсем грубыми и даже оскорбительными. Он гневно выкрикивает, что мирный, паназиатский социализм под протекторатом Японии не имеет никаких шансов хотя бы уже потому, что, дескать, японцы – фашисты: им как народу доставляет очевидную радость возможность унижать и втаптывать в грязь других. Они исходят из того, что все вокруг них – варвары: весь земной шар, так им это видится, населен субъектами низменными, изнеженными, а главное, лишенными культуры.

Ида отправляется спать, заявив напоследок, что ей этот разговор представляется совершенно дурацким. Амакасу улыбается – чуточку перебарщивая с самодовольством – и тоже хочет откланяться, но Чаплин хватает его за рукав и увлекает туда, где их никто не услышит, за киноэкран, продолжая ему втолковывать, как он рад сейчас, что возвращается в свободную страну: Амакасу, дескать, сам убедится, что в Америке все идут тебе навстречу, там ведь ценится индивид, там ответственность несет отдельный человек, а не коллектив… И актер одним глотком опорожняет бокал.

Амакасу снисходительно взмахивает рукой, перед его глазами еще стоит недавняя неописуемая пресс-конференция. Он, дескать, благодарен за то, что Чаплин и он совершают этот трансокеанский рейс вместе; однако благодарность его не настолько слепа, чтобы выслушивать такие глупые банальности от человека, который, очевидно, лишен какого бы то ни было политического чутья. Чаплин, мол, должен бы радоваться своим блестящим кинематографическим достижениям – тому, что он во всем мире снискал признание и успех. Или, может быть, он боится, что не сумеет вовремя встроиться в победное шествие звукового кино, черед которого гарантированно наступит… да, собственно, и уже наступил – везде, за исключением Японии. Но как раз туда он ведь больше не собирается возвращаться, добавляет он последнюю мелкую колкость.

Так-так, выходит, он – всего лишь маленький плебей, говорит Чаплин, и Амакасу отвечает, что ничего подобного никогда не говорил (уж не умеет ли тот, другой, читать мысли?). И тут Чаплин внезапно достает откуда-то сзади, из-за ремня брюк, прежде скрывавшийся под пиджаком револьвер; нетвердо держась на ногах, тычет стволом в живот своего визави и приказывает: Амакасу, дескать, должен прыгнуть в море, иначе он нажмет на спусковой крючок. Амакасу растерялся. Момент, момент. Это ведь не всерьез? Ну почему же, вполне. Все дело в том, что Чаплин его – бездонно глубоко – ненавидит, и ненавидел всегда, со времени приема в американском посольстве. Так что пусть японец сделает свой свободный выбор: дырка в животе или исчезающе крошечный шанс, что он выживет, барахтаясь в Тихом океане. До Гавайев всего каких-нибудь сто километров в северном направлении, так что – прошу.

Амакасу пытается сообразить, успеет ли достаточно быстро выхватить у него револьвер; Чаплин, что очевидно, совершенно пьян – и, может, не сумеет вовремя нажать на спусковой крючок; не исключено, что пистолет вообще не заряжен… За какие-то доли секунды в голове его промелькивают эти сомнительные возможности и их следствия, но всякий раз заканчивается все невообразимой болью в области солнечного сплетения.

Он поднимается на бортик ограждения, осторожно переносит одну ногу через перила, на обращенную к морю сторону. Чаплин, качнувшись к нему, сталкивает его в воду. Потом бросает туда же – вниз – револьвер.

Иде он позже скажет, что больше не видел Амакасу: дескать, он, Чаплин, вчера сразу же вслед за ней и сам отправился спать… Боже правый, уж не свалился ли ночью этот несчастный, в состоянии сильного опьянения, за борт? – Капитану он будет говорить то же самое; он – знаменитейший в мире актер, и люди всегда верили каждому его слову.

Масахико отфыркивается, проплывает сколько-то метров – непонятно, в каком направлении. Мгновенно протрезвев, он видит, как огни парохода все более уменьшаются, и, нечаянно глотнув несколько раз соленую воду, осознает всю жестокую чудовищность своего положения. Если бы у него хоть было за что держаться – кусок дерева, все равно что. Если бы он хотя бы знал, в каком они направлении, эти Гавайи. Если бы предпочел, чтобы ему выстрелили в живот…