Кристиан Крахт - Мертвые

Когда его глаза привыкают к герметизированной полутьме, он видит повсюду светло-коричневую пыль; на столиках разложены портьеры из темно-красного бархата, расшитого золотым шелком, поверх них расставлены чучела сов и зимородков, рядом лежат разрозненные, происходящие из каких-то наборов столовых принадлежностей серебряные вилки; есть тут и изысканный чайный сервиз, и засушенные цветы, и покрытый вмятинами, но все еще узнаваемо-ценный самовар, и заржавленная игрушечная железная дорога, и замшевые полусапожки на колодках из светлого дерева, и даже копия посмертной маски Вольтера.

Над жаровней висят несколько картин, которые при ближайшем рассмотрении оказываются настоящими сокровищами; здесь, на самой дальней оконечности Азии, Нэгели чувствует себя так, как если бы находился в своего рода Палате воспоминаний о старой, исчезнувшей, давно забытой Европе. Он включает свет, щелкнув выключателем на стене рядом с ним, достает кинокамеру «Болекс» и начинает – медленно, уверенной рукой – снимать эту комнату и все, что находится в ней.

Первые дни в Лос-Анджелесе – столь невообразимо волнующие! Осиянная и убаюканная по-средиземноморскому мягким (только завистники не видят в нем ничего особенного) светом Калифорнии, Ида на трамвае ездит туда и сюда по этому городу-миллионнику, останавливается то в одном месте – чтобы подкрепиться жареными колбасками, – то в другом – чтобы в парке Макартура погладить маленькую таксу. Она ходит на бесконечные приемы с коктейлями и посещает бесчисленные музеи, восхищаясь выставленными там американскими живописными полотнами, которые своей шокирующей, наивной витальностью противостоят традиционным направлениям европейского модернизма; ей кажется, будто она заключена внутри великолепного вихря, который носит ее туда и сюда по городу, несравненно превосходящему Европу в плане разнообразия и культурного богатства.

Иде предстоит для начала сыграть в одном фильме, посредством которого студия УФА хотела бы познакомить американских кинозрителей с совершенно не известным здесь Хайнцем Рюманом, – но тот отклоняет кандидатуру Иды как своей партнерши, потому что и он, со своей стороны, не желает играть с никому не известной актрисой. Он, конечно, уже не помнит вечер, проведенный им в Берлине совместно с Нэгели, и, тем более, не усматривает никакой связи между Идой и этим швейцарским режиссером. Затея с фильмом в итоге проваливается, и Рюман так никогда и не приедет в Соединенные Штаты.

На предварительной беседе по поводу следующего проекта Иде говорят: о’кей, ее стиль, «под летчицу», конечно, давным-давно passé, но роль она все же может получить. Похоже, что у нее есть могущественный покровитель (и тут говорящий подмигнул, подмигнул)… Речь, правда, идет всего лишь о «фильме категории Б», с Уоллесом Бири, – но она с душевным подъемом и усердием хватается за эту роль домашней хозяйки, которая горой стоит за своего мужа, спортсмена-борца, хотя он и терпит одно поражение за другим. Она твердо верит в него и помогает ему восстановить силы, но после победы в большом, решающем матче в Чикаго он изменяет ей с проституткой.

Сценарий написан ужасно, и расплывшийся, словно опара, Бири во время съемочных работ постоянно щиплет ее за задницу, а когда однажды они оказываются одни в вагончике для переодевания, больно тискает ее груди, но она не позволяет сбить себя с толку: она хочет стать кинозвездой, а такие штучки, в конце концов, – неотъемлемая часть профессии.

К сожалению, из-за вступления в силу некоего соглашения между Paramount Pictures и Metro-Goldwyn-Mayer фильм Spirit of the Fight, уже смонтированный, «кладут на полку» – то есть он исчезает, ни разу не показанный зрителям, в каком-то архиве. Ида получает маленькую денежную компенсацию и обещание, что в обозримом будущем ее пригласят сниматься в одном вестерне – при условии, что она сбросит пятнадцать килограммов.

После того как в течение ближайшего месяца она голодовками чуть не угробила себя, на киностудии ей говорят: мол, спасибо, но она, увы, не обладает явно выраженным талантом к актерской игре; что, может, само по себе и не столь плохо, однако дело в том, что сейчас в кино востребован тип темпераментной южноамериканки, тогда как воплощаемый ею тип холодной нордической женщины уже démodée. Правда, еще существует возможность прибегнуть к пластической хирургии, если она готова к этому. Нет, она не готова. Что ж, отвечают ей: тогда, к сожалению, у студии связаны руки – помочь ей ничем не могут. Разве что дать совет на будущее: свою фамилию ей лучше изменить – здесь ни один человек такую просто не выговорит.

Она тогда начинает – сперва как бы между делом, а потом и на протяжении целого дня – заниматься уборкой в доме одной очень известной актрисы. Ей сообщили, что эта дама не хочет нанимать никакую негритянку и никакую еврейку; поэтому Ида, поскольку она арийка, может приступить к работе немедленно: пусть только приобретет себе светло-голубую форму горничной, после чего будет являться каждое утро на бульвар Сансет в Беверли-Хиллз – к воротам импозантной виллы, затененной высокими пальмами и построенной в испанском миссионерском стиле.

Сама актриса – с лицом, густо намазанным кремом, – каждый день, ближе к полудню, появляется на террасе дома, в утреннем пеньюаре и в сопровождении двух немецких догов, Артура и Ланселота. Она ведет себя невыносимо: роняет пепел сигареты, куда ей вздумается, с похмелья может запустить в кого-то из обслуги куском салями или китайской вазой времени династии Цин; а после полудня обычно лежит – в солнечных очках, обнаженная и умащенная мазью – у плавательного бассейна, с хлыстиком для верховой езды в покоящейся вытянутой руке и с двумя огуречными кружочками на глазах.

Она, похоже, только и ждет, чтобы Ида совершила какой-то промах. Планируется большой званый ужин, на котором Иде предстоит ассистировать: подавать на стол суп и тому подобное. Когда приглашенные господа начинают собираться и проходят к празднично украшенному столу, предварительно выпив в желтой гостиной аперитив, Ида через приоткрытую кухонную дверь видит, что среди гостей стоит Чарли Чаплин, в превосходном настроении, покрытый шоколадным загаром; и она бросается туда, чтобы его обнять – уже не прежняя, совсем молодая, женщина, а болезненно-исхудалая, в белом фартуке, – как если бы была его ошалевшей поклонницей; Чаплин, ухмыльнувшись, демонстративно поворачивается спиной к ней и лицом к хозяйке дома, а та, в свою очередь, хватает Иду под крылышки и тащит обратно на кухню, где закатывает ей две мощные оплеухи, одну слева и одну справа, после чего заявляет, что Ида уволена – прямо с этого момента.