Джон Рид - Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

Трудно себе даже представить, как близко к природе живут пеоны на этих огромных асиендах. Даже их хижины построены из той же обожженной солнцем глины, на которой они стоят, их пища — кукуруза, которую они выращивают; их питье — вода, которую зачерпывают из пересыхающей реки и тащат домой на головах усталые женщины; их одежда соткана из шерсти, сандалии вырезаны из шкуры только что зарезанного быка. Животные — самые близкие их друзья. Свет и тьма их день и ночь. Когда мужчина и женщина влюбляются, они бросаются друг другу в объятия без всяких предварительных формальностей; надоев друг другу, они расходятся. Венчание стоит дорого (целых шесть песо священнику) и считается излишней роскошью, но и оно ни к чему не обязывает случайно сошедшуюся пару. Ревность, конечно, приводит к поножовщине.

Мы обедали в одной из величественных пустых зал дворца — огромной комнате высотой в восемнадцать футов и с чудесными стенами, оклеенными дешевыми американскими обоями. Одну сторону залы занимал гигантский буфет красного дерева, но ножей и вилок в нем не оказалось. В крохотном камине никогда не зажигался огонь, хотя в помещении веяло холодом смерти. В соседней комнате стены были обиты тяжелой цветной парчой, но на бетонном полу не было ковра. Ни водопровода, ни канализации — за водой приходилось ходить к колодцу или к реке. Свечи — единственное освещение. Конечно, владелец асиенды давно бежал, но даже при нем дворец, наверное, был так же пышен и неуютен, как средневековый замок.

Cura — священник асиенды — занимал почетное место за столом. Ему подавались лучшие кушанья, которые он, отложив себе на тарелку, иногда передавал своим любимцам. Мы пили sotol и aguamiel, a cura осушил целую бутылку где-то похищенной анисовки. Развеселившись после этого, его преподобие начал превозносить прелести исповедальни — особенно когда исповедуются молодые девушки. Он также намекнул нам, что обладает неким феодальным правом {12} , касающимся новобрачных.

— Здешние девушки, — сказал он, — очень страстные…

Я заметил, что сидевшие за столом не засмеялись на это, хотя внешне все были очень почтительны с cura. Когда мы вышли из залы, Хосе Валиенте, весь дрожа от злобы, процедил сквозь зубы:

— Я знаю этих… Мою сестру… Революция еще скажет свое слово по поводу этих curas!

Впоследствии два видных конституционалиста в мало известном проекте предложили изгнать духовенство из Мексики, а ненависть к попам генерала Вильи хорошо всем известна.

Когда на следующее утро я вышел во двор, Патричио уже запрягал мулов в карету, а кавалеристы седлали коней. Доктор, остававшийся с генералом в асиенде, подошел к моему приятелю, кавалеристу Хуану Валехо.

— Славная у тебя лошадка, и винтовка не плоха, — сказал он. — Одолжи-ка их мне.

— Но у меня ведь нет другой… — начал было Хуан.

— Я старше тебя чином, — возразил доктор, и больше мы не видели ни его, ни лошади, ни винтовки.

Я пошел проститься с генералом, который мучительно корчился в постели, каждые четверть часа передавая своей матери по телефону бюллетень о состоянии своего здоровья.

— Желаю вам счастливого пути! — сказал он. — Пишите правду. Отдаю вас на попечение Паблито.

Я сел в карету вместе с Рафаэлито, Пабло Сеанес и его подругой. Это было странное создание. Молодая, стройная, красивая, она обдавала холодом и злобой всех, кроме Пабло. Я ни разу не видел, чтобы она улыбнулась, не слышал, чтобы она сказала хоть одно ласковое слово. С нами она обходилась с тупым равнодушием, а иногда мы вызывали у нее вспышки бешеной ярости. Но за Пабло она ухаживала, как за маленьким ребенком. Когда он укладывался на сидении и клал голову ей на колени, она крепко прижимала ее к своей груди, взвизгивая, как тигрица, играющая с детенышами.

Патричио достал из ящика свою гитару и передал ее Рафаэлито. Под его аккомпанемент Пабло начал петь хриплым голосом любовные баллады. Каждый мексиканец знает наизусть сотни этих баллад. Они нигде не записаны, часто сочиняются экспромтом и передаются из уст в уста. Некоторые из них прекрасны, другие безобразны, третьи по едкой сатире не уступают французским народным песням. Он пел:

И затем: «Los Hijos de la Noche» [30].

Мы позавтракали на асиенде Эль-Гентро, и тут Фиденчио предложил мне поехать дальше на его лошади.

Эскадрон был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны — вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.

Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.

— Эгей, мистер! — вопили всадники. — Гляди, мистер наш верхом! Qué tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?

Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:

— Сюда, мистер! — Он весь сиял от радости. — Поедем вместе! — кричал он, хлопая меня по спине. — Пей! — И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. — Пей до дна, докажи, что ты мужчина.

— Как будто многовато, — засмеялсд я.

— Пей! — закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня.

Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.

— Здорово пьешь, compañero! [31]— заорал он, покатываясь со смеху.

Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними. Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист {13} и меня нужно расстрелять.