Джон Рид - Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Corresponsal de Guerra» [32]. Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequilla, pulque [33]и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.

Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу.

— Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство — правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compañeros.

— А вы будете служить в армии? — спросил я.

— Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, — ответил он к моему изумлению. — Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.

— А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?

Поднялась настоящая буря.

— Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..

— Да, — сказал Фернандо, — у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.

— А вы за что сражаетесь? — спросил я.

Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня.

— Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…

— Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, — сказал Мануэль Паредес.

Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют мадеристами.

— Я знал его, — продолжал Мануэль. — Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.

— Да, — начал другой, — бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Мадеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».

— Он любил bailes [34]сказал индеец. — Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал — все плакали…

Тут кто-то затянул монотонно и заунывно, как всегда, соблюдая мотив, каким поются народные баллады, возникающие тысячами по всякому поводу:

К тому времени, когда он дошел до половины баллады, весь эскадрон уже подпевал ему, а когда он кончил, на минуту наступила звенящая тишина.

— Мы боремся за Libertad [35], — сказал Исидро Амайо.

— А что вы подразумеваете под словом «Libertad»?

— Когда я смогу делать то, что хочу, вот это и будет Libertad.

— Но, быть может, это будет во вред другим людям?

На это Исидро ответил мне великолепным изречением Бенито Хуареса:

— Мир — это уважение к правам других!

Этого я не ожидал. Меня поразило такое определение свободы в устах этого босоногого mestizo [36]. Я должен признать, что оно — единственно правильное, — делать то, что я хочу. Американцы с торжеством ссылаются на эту фразу, чтобы доказать безответственность мексиканцев. Но я считаю, что это определение лучше нашего: свобода — это право делать то, что хотят законодательные органы. Каждый мексиканский школьник знает определение слова «мир» и прекрасно разбирается, что оно означает. Однако существует мнение, что мексиканцы не хотят мира. Это ложь, и очень глупая ложь. Пусть-ка американцы, которые так думают, отправятся в мадеристскую армию и спросят, хотят солдаты мира или нет. Все бесконечно устали от войны.

Однако во имя беспристрастности я должен привести здесь замечание Хуана Санчеса.

— А что, в Соединенных Штатах сейчас нет никакой войны? — спросил он.

— Нет, — сказал я, покривив душой.

— Никакой, никакой войны? — Он на минуту задумался. — Как же вы в таком случае проводите время?..

Как раз в эту минуту в кустах показался койот, и весь эскадрон с гиканьем бросился вслед за ним. Всадники с веселыми возгласами рассыпались по пустыне, заходящее солнце играло на их шпорах и патронных лентах, позади них развевались пестрые серапе. А впереди спаленная равнина уходила в небо, и в жарком мареве далекая гряда сиреневых гор танцевала, словно вставший на дыбы конь. Здесь, если предание не лжет, проходили закованные в железо испанцы в поисках золота — вспышка пурпура и серебра, и с тех пор пустыня стала тусклой и холодной. Поднявшись на возвышенность, мы увидели асиенду Ла-Мимбрера — лепившиеся по склону холма домики, окруженные крепкой стеной, способной выдержать осаду, и великолепный каса-гранде на самой его вершине.

Перед каса-гранде, который в предыдущем году был разграблен и сожжен Че Че Кампа, генералом армии Ороско, стояла наша карета. Десяток compañeros, разложив огромный костер, уже резали овцу. Багровые отблески ложились на их лица, на овцу, которая, блея, билась у них в руках, а стекавшие на землю струи крови, попадая в полосы огненного света, казалось, начинали светиться изнутри.

Я обедал с офицерами в доме управляющего дона Хесуса — более совершенного образца мужественной красоты мне еще не приходилось видеть. Он был выше шести футов ростом, стройный, с молочной кожей — самый чистый, самый благородный испанский тип. В одном конце его столовой висело полотенце, на котором красным, белым и зеленым было вышито: «Да здравствует Мексика!», а в противоположном конце — другое, с надписью: «Да здравствует Иисус!»