Джон Рид - Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

Когда после обеда я остановился у костра, раздумывая, где бы устроиться на ночь, кто-то тронул меня за локоть. Это был капитан Фернандо.

— Хотите спать с compañeros?

Мы пересекли огромный квадратный двор, озаренный слепящим блеском звезд пустыни, и подошли к каменному складу, стоявшему в стороне от других зданий. Внутри горело несколько свечей, освещая составленные в углах винтовки и седла, сваленные на пол, на которых покоились головы завернувшихся в одеяла compañeros. Двое-трое из лежавших еще не спали и разговаривали, дымя папиросами. В одном углу, закутавшись в серапе, три человека играли в карты, в другом пять-шесть голосов напевали под гитару балладу «Паскуаль Ороско», начинавшуюся так:

Сперва они меня не заметили, потом один из игроков в карты сказал:

— Глядите, мистер пришел!

Все засуетились и разбудили остальных.

— Правильно!.. Нужно спать с народом… Ложись здесь, amigo… [37]Вот мое седло… Сразу видно, что честный человек, — не стал как-нибудь…

— Спокойной ночи, compañero! — закричали мне несколько человек. — До утра!

В скором времени кто-то закрыл дверь. Стало тяжело дышать. От табачного дыма воздух стал невыносимо спертым. В те редкие перерывы, когда затихал храп, пение, не прекращавшееся до самой зари, звучало особенно громко. В одеялах compañeros, видимо, ютились блохи…

Но я, лежа на цементном полу, чувствовал себя очень счастливым, и спал я крепче, чем во все предыдущие ночи, проведенные в Мексике.

На рассвете мы были уже в седлах и мчались во весь опор вверх по обрывистому склону холма, чтобы согреться. Было ужасно холодно. Кавалеристы по самые глаза закутались в серапе, а огромные сомбреро довершали их сходство с ярко расцвеченными грибами. Первые идущие параллельно земле лучи солнца обжигали мне лицо и наделяли серапе совсем уже ослепительными красками. Серапе Исидро Амайо вспыхивало яркосиними и желтыми спиралями; у Хуана Санчеса — пылало кирпичным оттенком, у капитана Фернандо — переливалось зеленым и вишневым цветом. Рядом сверкали лиловые и черные зигзаги.

Оглянувшись назад, мы увидели, что наша карета остановилась и Патричио усиленно машет нам руками. Два мула, совсем загнанные за последние два дня, отказывались идти дальше. Их плечи были стерты в кровь постромками. Эскадрон рассыпался во все стороны в поисках мулов. Вскоре кавалеристы вернулись, гоня перед собою двух красавцев, никогда еще не ходивших в упряжке. Как только мулы почуяли карету, они сделали отчаянную попытку вырваться на свободу. И тут все кавалеристы вспомнили прошлое и мгновенно превратились в вакеро. Это была чудесная картина: кольцами, словно змеи, замелькали в воздухе лассо, маленькие лошади крепко упирались в землю всеми четырьмя ногами, чтобы удержать несущегося во всю прыть мула. Но это были не мулы, а черти. Раз за разом они обрывали волосяные веревки и даже бросили двух всадников на землю вместе с конями. На выручку поспешил Пабло. Вскочив на лошадь Сабаса, он вонзил ей шпоры в бока и погнался за мулом. В три минуту он набросил ему лассо на ногу, повалил на землю и крепко связал. Затем он с такой же быстротой расправился и с другим. Недаром Пабло в двадцать шесть лет был уже подполковником. Он не только умел сражаться лучше других, но и верхом ездил лучше, и лассо бросал и стрелял лучше, и дрова рубил лучше, и танцевал лучше.

Мулов со связанными ногами подтащили к карете и, несмотря на их неистовое сопротивление, впрягли, лежачих. Когда все было готово, Патричио взобрался на козлы, схватил кнут и крикнул, чтобы все отошли в сторону. Дикие животные вскочили на ноги и принялись, визжа, бить задом. Патричио, заглушая весь шум, щелкал кнутом и кричал: «Andale! Hijos de la…» Мулы наконец рванулись вперед и понеслись по оврагу с быстротой курьерского поезда. Вскоре карета скрылась из виду за облаком пыли, и мы только через несколько часов увидели ее снова — далеко впереди она взбиралась на холм…

Панчито еще не исполнилось двенадцати лет, но он уже был настоящим кавалеристом, имел свою винтовку, которую с трудом поднимал, и лошадь, на которую его всегда подсаживали. Его закадычным другом был Викториано, четырнадцатилетний ветеран. В эскадроне было еще семеро кавалеристов моложе семнадцати лет, а также хмурая, похожая на индианку женщина, перепоясанная двумя патронными лентами. Она ездила верхом наравне с мужчинами и спала вместе с ними в бараках.

— Почему вы пошли воевать? — спросил я ее.

Она кивнула в сторону суровой фигуры Хулиана Рейеса.

— Потому что он пошел, — сказала она. — Кто стоит под хорошим деревом, того защищает хорошая тень.

— Хороший петух будет кукарекать в каком угодно курятнике, — заметил Исидро.

— Попугай весь зеленый, от головы до хвоста, — добавил еще кто-то.

— Лица мы видим, но сердец постигнуть не можем, — сентиментально резюмировал Хосе.

В полдень мы поймали быка и тотчас закололи его; раскладывать костер было некогда, и мы oтpeз а ли куски мяса от туши и ели сырыми.

— Oiga, мистер! — закричал Хосе. — А американские солдаты едят сырое мясо?

Я ответил, что вряд ли.

— А это хорошо для солдат. В походе у нас нет времени готовить, и мы едим carne cruda [38]. Оно придает храбрости.

К вечеру мы догнали карету, пересекли вместе с ней русло высохшей речки и подъехали к асиенде Ла-Сарка. В отличие от асиенды Ла-Мимбрера, каса-гранде стоит здесь на ровном месте, а хижины пеонов тянутся по обе его стороны. Перед каса-гранде расстилается двадцать миль голой пустыни, где нет даже чапарраля. Генерал Че Че Кампа побывал и здесь: от господского дома остались только обуглившиеся руины.

Я, конечно, расположился на ночлег вместе с солдатами. И здесь я хочу упомянуть об одном факте. Американцы считают мексиканцев в высшей степени нечестным народом, и мне говорили, что у меня в первый же день украдут мою походную сумку со всеми вещами. Но вот уже две недели я жил среди самых отчаянных головорезов, подобных которым трудно было найти во всей мексиканской армии. Они были совершенно невежественны, не признавали никакой дисциплины. Почти все они ненавидели гринго. Им уже полтора месяца не выплачивали жалованья, и многие из них были настолько бедны, что не могли купить себе ни сандалий, ни серапе. А я был чужой, хорошо одет и не вооружен. При мне было сто пятьдесят песо, которые я на глазах у всех клал себе под подушку, когда ложился спать. И у меня ни разу ничего не пропало. И даже больше — мне не разрешали платить. И хотя у них не было денег, а табак считался драгоценностью, compañeros снабжали меня всяческим куревом. А любая моя попытка заплатить воспринималась как оскорбление. И мне было разрешено только нанять музыкантов для baile.