Николай Баранов - Время умирать. Рязань, год 1237 [СИ]

— Очнулся, очнулся, — смыкая веки — свет был невыносим, проворчал Ратьша. Повел плечами, согнул руки, потом ноги. Вроде, больше нигде не болело. Тогда он резко, не раздумывая, сел на своем ложе и снова открыл глаза. Но теперь осторожно, оставив веки чуть прищуренными.

В голову толкнуло болью, но не сильно, вполне себе терпимо. Он, все же, потер пятерней затылок. Ни шишки, ни ссадины там не нащупал. Опустил руку, потрогал шею. Шея ныла, голова поворачивалась с трудом, и движение это обостряло боль.

Поворачиваясь всем телом, чтобы не тревожить шею, Ратьша огляделся. Оказывается, он находился в своей комнатке в великокняжеском тереме, свет, который так слепил глаза, исходил от простого настенного светоча и едва рассеивал мрак. Чего ж так слепил-то? Глаза от света отвыкли? Должно — так… А сейчас уж и не слепит, привыкли. Вот только шея болит. И голова… Сколько же он пролежал в беспамятстве? Ратислав задал этот вопрос Первуше. Голос звучал хрипло, непривычно глухо. Да, хорошо, видно, его приложило…

— Так больше суток уже лежишь, боярин, — ответил меченоша. — Вечером позавчерашнего дня тебя оглушило. Так что пролежал ты вчерашнюю ночь, день и ночь сегодняшнюю. Сейчас утро уже, но еще не рассвело, только-только брезжит. Уж и не чаяли, что опамятуешь — лежал, словно мертвый. Только дышал еле-еле.

— Чем это меня? — голос, вроде, стал потверже, и хрипота ушла.

— Ты с коня грянулся, — зачастил Первуша. — Влетел прямо в татарский строй.

— Это помню, — кивнул Ратислав, поморщившись от вновь прихлынувшей головной боли.

— Да… А тут наши на них ударили. Ты, видать, спиной к ним оказался. Так коняшка одного из наших передними копытами по голове тебя и приласкала. Хорошо шлем у тебя хорош — выдержал. Только помялся чуток. Я его кузнецам снес. Небось, уж выправили. Надо будет забрать. Ну и шея у тебя тоже крепкой оказалась. У другого бы могла и не выдержать, сломаться от такого удара, а у тебя — ничего. Это все лекарь говорил, — добавил он погодя. — Еще сказал: делать ничего не надо — сам опамятуешь. Вчера вечор пришел, посмотрел тебя. Сказал, что беспамятство прошло, а ты спишь просто — умаялся сверх всякой меры.

— Заговорили от боевого железа, — пробормотал Ратьша. — А вот от такого?

— Что? — переспросил Первуша.

— Ничего. Это я о своем. Что на стенах? — растирая ноющую шею, спросил Ратислав.

— На стенах не больно хорошо, — сник Первуша. — Правда, я все при тебе, но наши часто заходят проведать. Рассказывают…

— Говори.

— Жмут татары. Приступ за приступом идет. Не дают вздохнуть нашим. От воинских людей, что изначально оборону держали, мало кого осталось. Смердов и горожан на стены ставят, а из них вояки уж не те. Хотя, дерутся, говорят, зло, отчаянно. Но и гибнут во множестве. До пяти прорывов за стены отбили запасные наши. — Первуша перевел дух, продолжил. — Горшки огненные еще два раза татары кидали в город. Много дворов погорело.

— Наших из запасных многих побили?

— Говорят, ополовинили…

Ратислав сокрушенно покачал головой. Шея вновь отозвалась болью.

— Владыка дважды тебя навещал, — вновь подал голос Первуша. — И еще… — он смущенно примолк.

— Кто? — вскинулся Ратьша, чувствуя, как замирает сердце.

— Княжна Евпраксия, — с трудом выговорил меченоша.

Сердце отмерло и зачастило. Щеки обдало жаром.

— За все время до пяти раз захаживала. Видно было, что переживала за тебя.

Ратьша откашлялся, прочищая внезапно перехваченное горло. Спросил:

— Как давно была в последний раз? И кто видел ее?

— Была вечор, — Первуша оправился от смущения, заговорил опять уверенно, быстро. — Как узнала от меня, что просто спишь ты, обрадовалась, но будить не велела. Ушла. А приходила, сторожась. Никто не видел. Да и народу в тереме осталось совсем чуть, и видеть-то ее не кому. Сама же с дитем в своих палатах. Еще мамка княжичева, да девка теремная при ней. Я узнавал. Эти, должно, знают, куда княжна ходила.

— Ну, эти две пускай, не страшно.

Замолчали. Первуша в смущении почесывался, не зная, куда деть руки. Ратислав думал о Евпраксии. Думал, как спасти любимую. В голову ничего не приходило. Единственно, остаться здесь в княжьем тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове. Защищать княжну и умереть рядом с ней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а, значит и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.

— Неси сброю, — сказал он Первуше. — Надо идти к нашим.

— Да как же так, — опешил меченоша. — Только что, как мертвый лежал и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.

— Нет у нас этого дня, — отрезал Ратьша. — Неси бронь, облачаться буду.

— Ну, поешь хоть, — взмолился Первуша. — Уж два дня неемши!

При упоминании о еде, Ратислава пронзило острое чувство голода.

— Ладно. Тащи, что есть, — кивнул он. — Только быстро. Не мешкай!

Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.

— Ешь, — ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. — Похлебка теплая еще.

Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.

— Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.

Ратьша попробовал. И вправду — вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.

— Сам ел ли?

— Ел, ел, — замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. — Ел. Вечор еще.

— А ныне, говоришь, утро, — смущенно почесал бороду Ратислав. — Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.

— Да не… — начал, было, меченоша.

— Не спорь со своим боярином, воин, — построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил. — Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток неемши. После такого, что мне эта похлебка.

— Тогда… Я…

— Бронь тащи!

Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго — сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше. Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея, вроде, стала болеть меньше. Наконец, собрались, осмотрелись — не забыли ли чего? Вроде, все на месте.

— Пошли? — спросил Первуша.

— Пошли… — вздохнул Ратислав.

Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повинился.