Саймон Терни - Калигула

Тем не менее была в их позах некая увертливость, которая вкупе с вороватой оглядкой и осторожными жестами безошибочно выдавала заговорщиков. Едва я увидела эту троицу, то поняла: они заключили тайный союз. А следующий логический шаг привел меня к выводу, что болезнь брата вызвана отнюдь не естественными причинами.

Требовалось поговорить с Калигулой. Необходимо было найти то, что медленно, но неотвратимо сводило его в могилу. А для этого убрать этих троих с моего пути. В конце концов я решила призвать на помощь Друзиллу. Из женщин нашей семьи самой предприимчивой, коварной и опасной была Агриппина, причем даже в большей степени, чем мы считали. Я по-своему тоже себе на уме и не боюсь подтолкнуть события в нужном мне направлении, если требуется. А Друзилла… Друзилла – одна из тех, кто никогда не причинит никому вреда и не станет интриговать в свою пользу. Она – как развернутый свиток, написанный простым языком. Вот почему Друзиллу никто и ни в чем не заподозрит.

Я поведала ей то, что сочла возможным, и мы приступили к делу. Сначала Друзилла обратилась к Макрону с сообщением, будто бы Лепида поразила такая же болезнь, что и нашего брата. Будь у меня сомнения относительно того, кто повинен в произошедшем, то они развеялись бы при виде озадаченности на лице префекта: если он отравил Калигулу, то как мог Лепид подхватить то же самое?

Как я и рассчитывала, Макрон и Силан решили навестить несчастного и выяснить, что с ним случилось. Лепид должен был изобразить человека, страдающего от расстроенного желудка, и это, с одной стороны, успокоило бы Макрона, а с другой – разозлило. Но что самое важное – префект и Силан на какое-то время будут заняты и не смогут мне помешать. Таков был план, а получилось еще лучше: когда эти двое ушли, Гемелл тоже покинул дворец и отправился привлекать толпу на свою сторону. Как будто он мог для кого-то быть привлекательным.

Освободив дворец от злонамеренного триумвирата, я опять бросилась к брату, прихватив с собой того самого лекаря-иудея. Он сидел над книгами и пытался вычислить недуг, убивавший моего брата. У меня замирало сердце при мысли о том, что придется довериться человеку, которого почти не знаю. Но во дворец его привела я, поэтому лекарь вряд ли мог иметь какое-то отношение к Макрону, и главное – жизнь Калигулы стоила любых опасностей, которые я могла на себя навлечь.

Я буквально волоком притащила его к ложу Калигулы и спросила:

– Что с ним, по-твоему?

– Болезнь кишечника, сходная с той, которая встречается у обитателей болотистых местностей в срединной части провинции Египет.

– И ты лечил его именно от этой болезни? – продолжала я.

– Да.

– Заметно ли хоть какое-то улучшение?

Он виновато опустил голову:

– К сожалению, нет, госпожа.

– Поскольку это не та болезнь. Если я скажу тебе, что никакой болезни вообще нет, а император страдает от яда, ты изменишь лечение?

Врачеватель нахмурился:

– Госпожа, я бы лечил императора совсем по-другому.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда лечи его от отравления. И молчи! Просто посмотрим, станет ли ему лучше.

С этими словами я оставила лекаря и, когда раздраженный Макрон в сопровождении Силана вернулся, уже стояла на улице и разговаривала с мужем. Префект прошел мимо, ворча что-то насчет ипохондриков, которые отрывают его от важных дел. Меня это ничуть не взволновало. Своей цели я достигла.

Потом мы вернулись домой. Уже ближе к ночи из дворца прибыл посыльный – лекарь-иудей призывал меня к постели больного императора. Не сумев добиться от посланца никаких подробностей, я набросила на плечи накидку и выскочила в сгущающиеся сумерки. Для защиты взяла с собой привратника. В более существенном эскорте, на мой взгляд, нужды не было, ведь от нашего дома до дворца, охраняемого германцами, всего около двухсот шагов – так близко, что мускулистые телохранители, наверное, видели со своего поста мою входную дверь. Никто не остановил меня на этом коротком пути.

К моему огромному облегчению, во дворце не было ни Макрона с Силаном, ни Гемелла. Префект приказал своим людям никого не впускать к императору, кроме лекарей, и я уже готова была броситься с кулаками на преторианца, который загородил мне проход в спальню брата, но тут раздался тонкий, слабый голос, окликнувший меня по имени.

Голос моего брата…

Несмотря на все приказы Макрона, ни один преторианец не посмел бы ослушаться императора, а когда в дверях появился лекарь-иудей с длинными локонами и объявил, что император желает видеть свою сестру, неприступность охранника куда-то разом подевалась, и он укрылся в темном углу. Именем брата я велела всем преторианцам убираться вон из его покоев – пусть охраняют императора, стоя в атриуме. Они не были настроены спорить, и я как раз провожала их, когда появились запыхавшаяся Друзилла и Лепид. До их свадебной церемонии оставалось еще несколько недель, однако выглядело все так, словно они были вместе, когда сестра, как и я, получила весточку от лекаря. Что ж, может, Лепид возлежит с ней уже не первый месяц. Я вовсе не собиралась отчитывать сестру за несоблюдение приличий, мне хватало более серьезных забот.

Друзилла убедила Лепида остаться за дверью, чтобы успеть предупредить нас, если вернутся Силан или Макрон. А мы вдвоем поспешили в комнату брата, к его ложу. На первый взгляд его состояние не улучшилось – он был все такой же серый, потный и слабый, однако из глаз ушла та ужасная желтизна, и нижняя челюсть больше не висела безвольно в потеках слюны. Это были важные перемены, и во мне вспыхнула надежда.

– Император поправится? – спросила я у лекаря, стоящего по другую сторону ложа.

Тот неопределенно пожал плечами:

– Я бы хотел ответить утвердительно, госпожа, но пока в этом не уверен. Скорее всего, худшее уже позади. Нужно сказать, я поражен живучестью его организма. Куда более сильные и крепкие мужчины уже скончались бы. По-моему, император – необыкновенный человек. Завтра к полудню мы будем знать точнее. Если в стуле больше не увижу крови, то можно надеяться на счастливый исход. Бог милостив, император справится.

– Боги милостивы, – рассеянно поправила я, хотя вовсе не собиралась спорить о религии с иудеем. Он же в ответ снисходительно улыбнулся мне, как будто знал что-то такое, о чем мне не было известно.

Послышался какой-то хрип, и я нагнулась к постели больного. Калигула пытался говорить.

– Что? Что, Гай?

Он подавил приступ дрожи, чуть приподнялся на подушке, сжал зубы и просипел, будто каждое слово давалось ему с мучительной болью:

– Я… могу умереть.

– Боги не допустят, чтобы еще один сын Германика оставил этот мир! – с жаром возразила я, и Калигула слабо улыбнулся.