Саймон Терни - Калигула

Наш брат встал с другой стороны постели. Тяжело дыша, он молча смотрел на сестру.

– Что случилось? – спросила я. – Она ведь шла на поправку.

Лепид поднял на меня глаза:

– Лекарь говорит, что порой перед самым концом кажется, будто больной выздоравливает. Так бывает, когда он смиряется с неизбежным и перестает сопротивляться недугу – и потому выглядит лучше. Друзилла знала, что уходит. В свои последние минуты она велела мне не горевать и присмотреть за тобой и Гаем.

Вот тогда и у меня потекли слезы. Плачу я не часто. Если постоянно живешь в тесном соседстве с невыразимым ужасом, бедами и страхом, слезы становятся слишком дороги, чтобы легко их тратить. Но о Друзилле я плакала. И плакала о Лепиде, который потерял ее на долгие годы, а потом неожиданно вновь обрел лишь для того, чтобы потерять навсегда. Но больше всего я плакала о брате.

У Гая Юлия Цезаря, которого все звали Калигулой, сердце состояло из четырех частей. Одна принадлежала ему самому. Вторая принадлежала Риму. Третья – его семье. А четвертую часть он отдал Друзилле, своей изящной певчей птичке, которую любил и берег всю свою жизнь. В тот вечер целая четверть сердца Калигулы пожухла и умерла.

Козни порочных людей отняли у нас Нерона, Друза и мать. А если верить намекам матери, отец тоже умер не от болезни – он был отравлен по приказу Тиберия. Враги вырывали из нашей семьи самых смелых и гордых ее членов.

Но Друзилла прожила без врагов. Она была тихой, невинной, милой девочкой, которая никогда и никому не желала зла. И отнял ее у нас не злой человек, а случайная болезнь – или, может, злонамеренные боги. Я почувствовала, как моя давнишняя ревность к любимице брата рассыпается в прах перед лицом нашей общей потери.

Сейчас все иначе. Причем – только для меня. Для Калигулы, который был очень близок с Друзиллой с самого детства, настал конец света.

Я молча всхлипывала. Лепид, изливший первую волну слез, отошел от смертного одра жены и крепко обнял меня.

Гай стоял и смотрел.

Стоял и смотрел.

Потом наклонился над столиком у постели, поднял с него тяжелый красный кувшин для воды и выпрямился.

– Будьте вы прокляты, гадкие боги! – прохрипел он и швырнул кувшин через всю комнату; его бросок пришелся прямо в цель – кувшин врезался в маленький алтарь с домашними богами, разметав фигурки духов по полу. – Эскулап, проклинаю тебя! – рявкнул Калигула, схватил со столика чашу и бросил ее в стену, отчего чаша рассыпалась на мелкие осколки. – Юпитер, проклинаю тебя! За это – проклинаю вас всех! – Он покачнулся, огляделся в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы сломать, разбить, испортить, но на глаза ему ничего не попалось; на миг он застыл и потом упал на колени рядом с Друзиллой и сжал ее руку, как только что делал Лепид. – Ты не можешь уйти! – воззвал он к сестре. – Я не позволю. Мы ведь не обычные люди! Мы – род Цезарей. Говорят, что после смерти мы становимся богами, так же как Август. И раз я буду богом, тогда пусть остальные боги склонятся предо мною и вернут тебя. Я тебя не отпущу. Не дам монету для лодочника, и тогда Харон не переправит тебя в Аид. И тебе придется вернуться.

Я старалась сдержать слезы и страх. Это были безумные, опасные слова.

– Брат…

Лепид выпрямился:

– Я сразу положил монету ей под язык. Думаю, она уже отошла в мир иной.

С горящими глазами Калигула поднялся на ноги:

– Нет! Ты не имел права это делать! Она была тебе женой всего несколько месяцев, а сестрой мне – всю жизнь.

Он грозно двинулся на нас, вытаскивая что-то из-за пояса. В следующую секунду мы увидели нож, и по хватке Калигулы было понятно, как он собирается использовать оружие. Но в самый последний миг произошло удивительное: брат посмотрел на лезвие в своей руке – украшенную драгоценными камнями серебряную вещицу, детский подарок того самого человека, в которого она был нацелена. Гнев исчез с его лица, уступив место тоскливой безнадежности. Гай отвернулся, сжимая нож с такой силой, что лезвие прорезало кожу, и направился к стене. Там он глубоко вонзил нож в штукатурку. Потом, подрагивая всем телом, начал колотить по стене кулаками, разбивая костяшки в кровь и издавая вой, словно попавший в западню зверь. Наблюдать за этим было невыносимо. Тягостное зрелище высушило слезы в моих глазах.

Лепид еще крепче обнял меня и прошептал:

– Ливилла, помни, что Тиберия свела с ума скорбь по умершему сыну. Не спускай с брата глаз, не оставляй его одного.

Если бы я могла, то так и сделала бы.

На следующий день после смерти Друзиллы Калигула исчез из Рима. Новым префектам претория он оставил разнообразные инструкции, взял с собой личных рабов и скрылся в одной из самых скромных и малоизвестных имперских резиденций – в Альбанских горах милях в пятнадцати от Рима.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы выяснить, где брат. Рим, само собой, бурлил. Никаких официальных заявлений о переезде императора сделано не было, только ходили слухи о его глубокой скорби из-за кончины матроны Друзиллы. Горожане предположили, что император отошел от дел.

Нам пришлось обходиться без него, причем я страдала не меньше брата, но мне никто не дал времени справиться с горем, тогда как он весьма эгоистичным образом отдался своему отчаянию. Калигула велел Клементу и Стелле организовать ее похороны и погребение. И чтобы денег не жалели. И еще император распорядился устроить в честь Друзиллы такие погребальные игры, каких еще не видел Рим. Когда Клемент выразил робкое сомнение в разумности этого решения, Гай заявил, чтобы все было сделано именно так, а префектам в случае необходимости позволено вычерпать казну до дна. Всегда найдутся новые земли для завоевания и новые трофеи для пополнения закромов, сказал им брат, а смерть Друзиллы уникальна. Префекты делали все, чтобы убедить его остаться в городе, но Калигула и слышать ничего не хотел. Он даже отказался подождать до похорон и произнести речь под тем предлогом, что такая речь – право и обязанность Лепида как мужа. На самом же деле Гай боялся. Его прощальная речь на похоронах прабабки Ливии была яркой и страстной, но если он с той же искренностью выступит при погребении Друзиллы, то попросту упадет без чувств на глазах у толпы, а это совершенно неприемлемо.

В этом и состояла истинная причина его бегства из Рима: он стремился пережить свое горе вдали от чужих глаз. За время нашего пребывания в орлином гнезде Тиберия мы научились прятать чувства, при любых обстоятельствах сохраняя сдержанность и послушание. Для Калигулы в этом смысле ничего не изменилось. Он не допустит, чтобы вспышка беспомощного отчаяния, что случилась с ним у смертного одра Друзиллы, повторилась на виду у всего города.