Колин Маккалоу - Цезарь, или По воле судьбы

К сожалению, она была очень застенчива, а из Киликии возвратился почти незнакомый ей человек, ибо Брут уехал вскоре после свадьбы, поэтому Клавдия не сумела отвлечь его от матери. Ночью он не приходил в ее спальню, отчего ее подушки под утро промокали от слез, а за столом Сервилия не давала ей шанса вставить в беседу хоть слово, даже если бы вдруг оно у нее и нашлось.

Вследствие всего этого мать бесцеремонно и безраздельно завладевала вниманием сына всякий раз, когда тот приходил в ее дом. Собственно, в свой дом, хотя он никогда таковым его не считал.

Сервилии уже стукнуло пятьдесят два, но ее роскошное тело оставалось по-девичьи стройным, и ее талия отнюдь не свидетельствовала о том, что она четырежды родила. Длинные пышные волосы были по-прежнему черны и густы, а на лице стали резкими только две линии, спускавшиеся от крыльев носа к уголкам маленького надменного рта. Но лоб оставался гладким, а кожа под подбородком была туго натянута на зависть другим женщинам. Цезарь, пожалуй, не нашел бы в ней перемен.

Он все еще властвовал над ней, хотя она даже внутренне этого не признавала. Но иногда до боли хотела его, корчась в приступах неутолимой, иссушающей жажды. А иногда проклинала, обычно когда писала ему свои редкие письма. Или когда кто-то при ней упоминал его имя. А в последние дни это случалось все чаще. О Цезаре говорили. Цезарь был знаменит. Цезарь был героем и человеком, не стесненным общественными условностями, которые Сервилия, подобно Клодии и Клодилле, считала направленными на подавление личности, но преступить никогда не решалась. А они преступали. Легко, каждый день. И в то время как Клодия прогуливалась с притворной скромностью по берегу Тибра напротив Тригария, где купались мужчины, в ожидании, когда посланная ею шлюпка отловит для нее очередного отзывчивого и нагого красавца, Сервилия одиноко сидела среди затхлых бухгалтерских книг, строила тайные планы, злилась и жаждала действий.

Но почему действия ассоциировались у нее с возвращением единственного сына? А он был невыносим! Он так и не похорошел, не окреп и не вышел из-под влияния ее сводного братца. Если на то пошло, Брут стал даже хуже. В тридцать лет у него появилась нервозная суетливость, слишком болезненно напоминавшая Сервилии дурно воспитанного выскочку из Арпина Марка Туллия Цицерона. Кроме того, человек в тоге должен вышагивать медленно, расправив плечи. А Брут ходил быстро, бочком, семенил. Плюгавый педант, недомерок. Сервилии делалось стыдно за сына, и перед ее внутренним взором вдруг появлялся Гай Юлий Цезарь, такой высокий, осанистый, такой бесстыдно красивый, излучающий силу, что она раздражалась на Брута и прогоняла его искать утешения у этого страшного потомка рабыни, Катона.

Счастливым это семейство назвать было трудно, и через три-четыре дня Брут стал бывать дома все меньше и меньше.

Очень не хотелось платить такие деньги за охрану, но один взгляд на Форум и последующая беседа с Бибулом заставили его раскошелиться. Что делать, когда даже неустрашимый Катон, которому не раз ломали в стычках одну и ту же руку, теперь без телохранителей никуда не совался.

– Настало время бывших гладиаторов, – истошно вопил Катон. – Они вертят нами. Хороший охранник стоит пятьсот сестерциев в нундину. А к тому же им нужно время на отдых. Я завишу от слабоумных, но мускулистых солдат, которые объедают меня и диктуют, когда мне идти на Форум!

– Я не понимаю, – сказал, морщась, Брут. – Если у нас действует военный закон, за исполнение которого отвечает Помпей, то почему волнения не прекратились? Что для этого делается?

– Совсем ничего.

– Почему?

– Потому что Помпей метит в диктаторы.

– Это меня не удивляет. Он стремится к абсолютной власти с тех пор, как без суда казнил моего отца. И бедного Карбона, которому перед казнью даже не разрешили уединиться, чтобы освободить кишечник. Помпей – дикарь.

Страшно изменившаяся внешность Катона ошеломила Брута. Ведь он был моложе Катона всего на одиннадцать лет. Катон никогда не казался ему дядей, скорее старшим братом, умным, храбрым и безоглядно уверенным в своих силах. Конечно, в детстве и юности Брута они не знались. Сервилия не разрешала им водить дружбу. Все изменилось с того дня, когда Цезарь пришел к ним в регалиях великого понтифика и спокойно объявил, что разрывает помолвку Юлии с Брутом, чтобы выдать дочь замуж за человека, убившего отца Брута. Потому что ему, Цезарю, нужен Помпей.

В тот день сердце Брута разбилось и больше уже не срослось. О, как он любил Юлию! Как терпеливо ждал, когда она подрастет! А потом вынужден был смотреть, как она идет к человеку, недостойному отирать с ее обуви пыль. Но со временем она должна была это понять. Брут опять приготовился ждать. А она умерла. Он месяцами не видел ее, а она ушла из жизни. Но ему верилось, что где-то в другом времени они опять встретятся и она все же полюбит его. После ее смерти он с головой ушел в Платона, самого одухотворенного и самого чуткого из всех философов. Пока Юлия не умерла, Брут по-настоящему не понимал его сочинений.

А теперь, с изумлением глядя на Катона, Брут, как никто, ощущал, через что тот прошел. Он видел перед собой человека, чья любовь ушла к другому, человека, который не знал, как разлюбить. Жалость, охватившая Брута, заставила его склонить голову. «О дядюшка, – хотел он крикнуть, – я понимаю тебя! Мы с тобой – потаенные близнецы, мы оба не можем найти вход в сад покоя. Интересно, будем ли мы и в момент смерти думать о них? Ты – о Марции, я – о Юлии. Уйдет ли когда-нибудь эта боль?»

Но ничего этого он не сказал, а только смотрел на складки тоги, пока не ушли слезы. Он сглотнул ком, подкатившийся к горлу, и еле слышно проговорил:

– Что же дальше будет?

– Одного не будет, Брут. Помпей никогда не станет диктатором. Я скорее проткну свое сердце мечом посреди Форума. Для таких, как Помпей… или Цезарь, не важно… места в Римской республике нет. Они хотят быть выше других, они хотят превратить нас в пигмеев, прячущихся в их тени, сравняться могуществом с Юпитером. Чтобы свободные римляне поклонялись им, как богам. Но только не я! Скорее я умру. И я не шучу, – сказал Катон.

Брут снова сглотнул:

– Я тебе верю. Но если мы не способны справиться с этой напастью, можем ли мы хотя бы понять ее причины? Недоброе предчувствие сопровождает меня всю жизнь, а сейчас оно крепнет.

– Все началось с братьев Гракх, особенно с Гая. Потом были Марий, Цинна с Карбоном, Сулла, а теперь вот – Помпей. Но я боюсь не Помпея, Брут. И никогда его не боялся. Я боюсь Цезаря. Да.

– Я не знал Суллу, но, по слухам, Цезарь очень похож на него, – медленно проговорил Брут.

– Вот именно, – сказал Катон. – Сулла. Нам страшен лишь тот, кто выше нас по рождению. Поэтому в свое время никто не боялся Мария, а сейчас никто не боится Помпея. Нас устрашают высокородные. Мы не можем искоренить этот страх. Разве что поступить так, как мой прадед Цензор справился со Сципионом Африканским и Сципионом Азиагеном. Сбить с них спесь!