Иван Арсентьев - Буян

Собрание захихикало, говорок громче. Заплывший, словно искусанный пчелами Павчинский, незаурядный краснобай и шутник, покосился на Позерна с порицанием, как бы говоря: «Ай-ай-ай! Милостивый государь, нехорошо… У нас серьезный диспут, а вы позволяете этакие кунштюки…»

Молодой слесарь из депо Шура Кузнецов склонился к Лене Рыжей — рыжей на самом деле, — сказал что-то ей на ухо, и она затряслась в беззвучном смехе. Остальные диспутанты в ожидании начала настоящей дискуссии зорко следили за начальными маневрами закоперщиков.

В этот момент караульный, стоявший у входа, подошел торопливо к Сумгину, сказал ему что-то. Сумгин провел пятерней по львиной шевелюре, повернулся к своим, бросил коротко:

— Полиция…

Сказал негромко, но все в зале услышали. Волной прошел шум, встревоженная публика беспокойно засуетилась, многие повскакали с мест. Члены комитета эсеров сбились в кучку, оживленно заговорили о чем-то. Кузнецов сунул руки в карманы, откинулся на спинку стула, обвел серыми, несколько наивными глазами зал.

«Чего они заерзали? Полиции струхнули? Зачем тогда было приходить? И впрямь, какой интерес привел сюда эту публику? — подумал Кузнецов, подводя к ним свои мерки. — Что у этих обывателей общего с марксизмом, с революцией?» Кузнецов перевел взгляд на Позерна: тот тоже казался немного смущенным, то и дело расстегивал и застегивал пуговицу своего пиджака.

Вдруг, вспомнив что-то, вытащил из кармана книжку и шагнул к столу, за которым поспешно собирал листки реферата оратор с упрямой лысиной. Встав рядом с ним, Позерн принял театральную позу и перелистал книжку. Дверь распахнулась, вошел надутый околоточный, за ним — городовые, позади всех — здоровенные молодые мужики в одинаковых романовских полушубках — стражники.

Позерн, вытянув в левой руке книжицу и вскинув красивую голову вверх, стал читать с воодушевлением и подвывом:

— Кхм! Господа! — кашлянул околоточный. — Какое такое собрание? Кто разрешил?

Сумгин почтительно объяснил:

— Господин полицейский, у нас литературный вечер, посвященный памяти безвременно погибшего поэта Семена Яковлевича Надсона.

— Погибшего? — переспросил подозрительно околоточный, подходя вплотную к кафедре.

— Увы! — развел руками Позерн. — От злой чахотки.

— Хм… От чахотки! Знаем мы этих Надсонов! Кто разрешил собрание? Что? Никто? Р-разойдитесь! Освободить помещение!

Со всех сторон крики возмущения.

— Когда же конец издевательствам?

— Мы протестуем!

— Мы будем жаловаться! — негромко заявили братья Акрамовские.

Городовые и стражники выстроились у дверей по обе стороны.

— Живодеры! — кричали из зала. — Коли, руби, режь!

Но те стояли молча, как пни, готовые выполнять повеления начальника.

Выбравшись на улицу, рассерженная и возбужденная толпа молодежи увидела, что неподалеку в окнах земской управы светится огонь. Муза сказала, что там идет заседание семейно-педагогического общества — новая затея начальства, жаждущего взять под свой контроль движение учащихся. Молодые социал-демократы и эсеры решили зайти, узнать, о чем там толкуют. Пробрались по привычке на свое любимое место — на хоры. Там, под потолком, скопилась разношерстная беспокойная публика, так сказать, «смесь племен, наречий, состояний»… Внизу в зале расположились люди посолиднее: учителя, гимназисты восьмых классов, их родители. Речь шла о прекращении забастовки в фельдшерской школе, железнодорожном училище, мужской и женской гимназиях. И дело было, кажется, уже на мази…

«Почему эти господа за грамотных расписываются?» — возмутилась Муза. Товарищи ее тоже сообразили, куда дует, зашептались между собой, затем — с эсерами братьями Акрамовскими.

— Дерзнем? — мигнул азартно Кузнецов братьям.

Те кивнули согласно:

— Следует просветить… Сбивают учащихся с панталыку господа… — И, сладко улыбнувшись, полезли в карманы своих пальто. Компания протиснулась к перилам хоров, и братья, выдернув из карманов листовки, швырнули их в зал. «Молодое слово», напечатанное молодежной организацией эсеров, полетело на головы публики. Четыре мужских и два женских голоса закричали хором: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!»

Это было как гром с ясного неба. Заседавшие благопристойно деятели «нивы просвещения» вскочили с мест, головы взметнулись вверх. Зал вскипел возмущенными голосами. Сидевшие в первых рядах, опасливо озираясь, бросились к выходу.

— Молодые граждане Самары! — крикнул Разум вниз. — Остановитесь! С поля битвы бежать позорно! Остановитесь! Вас здесь обманывают. Вас хотят отстранить от политики в трудное революционное время. Не позволяйте этого!

Гимназисты — юноши и девушки — остановились. В руках у многих виднелись листовки. Лица подняты к хорам, где, окруженный своими, ораторствовал Разум.

— На Руси бывали уже не раз смутные времена, с тех пор прошло много лет, и снова во всех губерниях поднимается народ, страдающий от безземелья и непосильных податей, от невозможности добиться правды-справедливости. Встает народ, страдающий от неурядиц и беззакония русской жизни, от бюрократического чиновничества и придворной камарильи. Теперь, наконец, поняли все, что так жить дальше нельзя.

Разум бросал слова громко, горячо, и люди, толпившиеся у двери, чтобы уйти скорей подальше от греха, с невольным интересом оборачивались и слушали смельчака, так лихо честившего российские порядки.

— Наша социал-демократическая партия рабочих говорит: путь к свободе лежит через всероссийскую политическую стачку с дальнейшим ее переходом в вооруженное восстание всего народа. А вас здесь почтенные дяди и тети уговаривают прекратить забастовку. Кто же будет спасать измученную Родину как не рабочие своими руками, как не вы, учащаяся молодежь?

Взволнованные речью Разума, а еще больше тем, что нашелся человек, который отважился говорить столь открыто и смело такие слова, гимназисты устыдились собственной нестойкости. А Разум, увлеченный откликом зала, указал пальцем на толпившихся у двери:

— Помните, господа учителя и наставники: молодое бурлящее вино бессмысленно держать в старых мехах — они лопнут!

Покрасневшие лица с горящими глазами повернулись гневно к дверям, и стены зала дрогнули:

— Долой полицейскую педагогику!

— Да здравствует забастовка!

— На улицу!

— На улицу, товарищи!

…На тротуарах Дворянской — словно нашествие черных тараканов: совершают вечерний променаж праздношатающиеся, из тех, что углы считают по улицам… Сдвинутые на ухо картузы, сапоги гармошкой, черные рубахи, широченные пояса. Где запахнет скандалом, где назревает буча — они тут как тут вместе со своим предводителем ловким вором Чесноком.