Иван Арсентьев - Буян

— Не знаю, что там за взгляды у ваших социалистов, одно спокон веков известно: хочешь свободы себе — задуши неприятеля.

— Верно, — подтвердила девушка, — с общегуманной точки зрения это так, но с классовой… Ох, нога моя… Совсем не держит. — Девушка остановилась, губы ее страдальчески скривились.

— Ну, давайте я донесу вас, — снова предложил Евдоким и обнял ее за талию, но она опять отстранилась и, пересилив себя, выдавила на лице подобие улыбки.

— Дойду…

И они пошли еще медленней.

— А вы, должно быть, сектант? Или толстовец? — спросила она с любопытством.

Евдоким заглянул в блестящие глаза девушки, сказал:

— Это что, «возлюби ближнего своего»? Хм… А у меня нет ближних. — Евдокиму вспомнился орясина Череп-Свиридов, его подручный Чиляк и все, что произошло сегодня. «Вот они, борцы за свободу!» — подумал он, и его охватила злость. Сказал язвительно: — У вас другая религия. Вожди, толпа, Шопенгауэр, Ницше… Философия эгоизма — слыхали и такое. Только… при чем здесь народ?

— Эгоизм эгоизму рознь. Если устремления личности совпадают с чаяниями народа в целом, то что же тут плохого? Такой эгоизм всем на пользу, — объяснила девушка поучительно.

— Все может быть. Но мне кажется, свинью хоть святи, хоть крести, она свиньей и останется…

— Ну, это чересчур примитивно! Если бы это было так, то я бы… — девушка запнулась и умолкла с таким видом, словно хотела сказать: «Едва ли вы, милостивый государь, в состоянии разобраться в том, что волнует нас, социал-демократов».

Из короткой беседы она поняла: это — человек во всем отличный от нее. Девушке вспомнилась прочитанная недавно книга, там очень верно сказано о цельных и нецельных натурах. Первые, прежде чем решить что-то, обдумывают все обстоятельно, но затем в поступках своих неуклонно придерживаются решений; вторые рассуждают, совершая какой-то поступок, занимаются самоанализом и оттого всегда колеблются. Таков, должно быть, и этот Евдоким — нецельный. Впрочем, какое ей дело до Калериного племянника?

А он в эти минуты натянутого молчания думал о том, что потянуло эту купеческую дочь в толпу людей, не имеющих верного места в жизни? Откуда набралась она всяческих революционных идеек и почему они ее волнуют? Кто сделал ей странные прививки, дающие столь причудливые ростки? Через какой глубокий порез проникли в ее душу бациллы всяких теорий, выдуманных интеллигентами-бездельниками, неспособными пахать землю или работать молотом?

«А ну их, — решил он, — надо быть подальше от всего такого. Дай только бог выпутаться из кинельской истории».

Евдоким не знал и не признавал никакой «марксятины», никаких революций, считал, что заниматься этим — все одно, что стрелять в тумане: неизвестно, в кого попадешь, неизвестно, попадут ли в тебя. Он успокаивал себя тем, что большинство людей думает так же.

Поэтому, когда девушка назвала его определенно толстовцем, он взъерепенился и в отместку ей сыронизировал:

— А вы, стало быть, гегельянка или как вас там обзывают…

— Нет, я марксистка, — задиристо отозвалась она. — И вступаем мы в борьбу не по эгоистическим причинам, а во имя задач, близких всему народу.

Евдоким махнул безнадежно рукой, буркнул сквозь зубы:

— Наро-од! Народ… Тьма и убожество. У кого сила, тот и помыкает им, тот и кладет его тысячами, как траву сухую, хоть на сопках Маньчжурии, хоть где угодно.

Девушка вздохнула, сказала тихо:

— Сестры моей, Анисьи, мужа прошлый год под Ляояном… Двадцатидвухлетняя вдова…

— Убили?

— Господи, и зачем он кому сдался, Порт-Артур этот? Ведь и стоит где-то на краю света, а сколько людей из-за него…

— Зачем сдался? Гм… для войны он нужен. Решил царь-батюшка отомстить в конце концов макакам за оскорбление, которое нанесли они его величеству!

— Какое оскорбление?

— Морду набили, извиняюсь, императору нашему япошки. Да! Набили в полном смысле слова.

— Будет вам шутить… — не поверила девушка.

— Хороши шутки! Бацнули по башке его величество так, что ноги едва унес. Правда, тогда он еще не величеством был, а высочеством, ездил к японскому микадо с визитом как наследник престола, а какой-то япошка по фамилии Ва-Цу — бац его шашкой! Что же, так и проглотить российскому императору кровную обиду? Нет уж, дудки! Задать макакам жару, и вся недолга! Вот и лупят. Да только неувязка маленькая вышла: лупят-то не макак, а наших людишек российских лупят всякие там японские Тоги, Ноги, Камамуры…

Девушка задумчиво молчала. На углу у полосатого фонарного столба остановилась.

— Вот мы и пришли. Спасибо, сосед, — улыбнулась она впервые за все время. Улыбнулась и будто плеснула нечаянно теплой ласки в грудь Евдокиму. Сердцу сразу стало жарко-жарко, словно оно раскалилось, брызни водой — и зашипит… Протянула руку, он пожал неловко, подумал, хмуря брови:

«А как зовут ее, сказать не хочет, гордая купеческая дочь. Ну, Аллах с тобой! Знаться тебе со мной мало интереса, люди мы чужие и далекие».

Но она, словно прочитав его обиду, поспешила сказать:

— Меня Музой зовут. Музой Потаповной…

Евдоким кивнул на прощанье, напялил картуз, повернулся, пошел через улицу к дому тетки Калерии.

Вдруг над головой его точно гром ударил: «Боже ж ты мой, какой дурак! Боже ж ты мой, какой болтун! Увидел смазливую рожицу и рассыпался, рохля, выложил всю свою подноготную до третьего колена! Завтра же вся улица узнает, кто да к кому заявился ночью. А полиции того и надо. Шутейное ли дело: вооруженный грабеж с убийством. За такие забавы повыжмут масла полной мерой. Эх, не в добрый час угораздило встретить эту барышню. Теперь к тетке Калерии носа не кажи, поскорее ноги уноси, покуда цел. А куда бежать?

Сжавшись в тени забора у теткиного дома, Евдоким притих. Долго сидел, так и не придумав, куда ему деться. Встал, поеживаясь от прохлады, затрусил пустынными непросохшими улицами на безлюдный берег Волги напротив Молоканских садов.

…Всю ночь промаялся у курного огнища в глухом овраге, подостлав под себя жесткое будылье лопухов и невесело вздыхая.

Занялась заря. В Афоне заорали петухи. Солнце только-только начало пригревать, а Евдоким уж на ногах. Промыл красные от дыма и бессонницы глаза, глотнул холодной мутной воды. Живот так подвело от голодухи, что едва штаны держались. Решил: авось повезет наняться поденщиком на лесобиржу заработать кус хлеба. Пошел вниз берегом туда, где виднелись завалы бревен.

В эту весну лед по затонам и старицам не тронулся, потонул. Тяжелый будет год, вздыхали старики-волгари. Красна весна, да голодна.

На лесобирже рабочих не требовалось, и Евдоким побрел дальше мимо пристани к Щепновке — там шевелилась серая масса народа. Берег, захламленный, не омытый весенним ливнем, пропах кислятиной мокрого лыка и нефтью. Лопотанья Волги не слышно: его заглушал галдеж косматой голытьбы. И откуда их такая пропасть? Скучились на берегу, как застывшие волжские камни, плечистые, чумазые здоровяки в холщовой рванине с «крюками» за спиной, снуют суетливо туда-сюда сморщенные старички с жестко мерцающими глазами.