Иван Арсентьев - Буян

— Долой царя! Долой самодержавие!

И сразу же хором одобрительные крики. Не успели они затихнуть, как откуда-то вклинились перекрывающие все дурные голоса. Они орали дикую припевку самарских горчишников:

— В Са-а-ма-а-ру придем, губернатора возьмем! Рай-рай-рай-рай! Губернатора возьмем! — И опять раскатистый, с лихим присвистом рев: — Рай-рай-рай-рай!

«Что это за орда? — не мог понять Евдоким. — Не то забастовщики какие, не то галахи… Как бы меня опять не того…» В колебании между любопытством и опасением он остановился на тротуаре, выжидая.

Между тем толпа приближалась, размахивая горящими жгутами бумаги и выкрикивая временами: «Долой кровавого царя!» Из калиток и окон высовывались потревоженные обыватели, ворчали враждебно: «Самих вас, подлецов, долой!». И в страхе прятались. А ночь, взрыхленная голосами, гудела: «Рай-рай-рай-рай!».

— Ишь, холера их возьми! Здорово поют, аж за душу хватает, — восторгались зеваки, что роились на тротуаре рядом с Евдокимом.

— Кто они такие? — спросил он.

— Сицилисты, — буркнул один.

Другой его поправил:

— Всякий люд… Работники святого дела.

— В Петербург при-и-дем, ца-ря во-о-зьмем! Рай-рай! — сотрясало улицу.

«И тут кавардак не хуже, чем в моем училище…» — Евдоким плюнул и хотел было идти дальше, но в это время из переулка вынеслась во фланг демонстрации куча городовых — и пошло…

— Бей направо! Бей налево! — азартно заорал знаменитый на всю Самару околоточный Мельцер. — Кроши стюдентов! За веру, царя и отечество! По рублю на водку, кто в бога верует!

Возбужденные демонстранты заметались, произошла порядочная свалка. Брань, лязганье шашек, истошные крики. Полиция хватала демонстрантов, они вырывались, убегали. Ловить их в темноте было так же трудно, как неводом комара. Кто-то, точно резаный, завопил:

— Бей фараонов! Ура! Сарынь на кичку! Наша берет! Спасайся кто может! Ура!

Толпа быстро растекалась, улица опустела.

«Ура! Еще один комитет — Самарский!» — писал С. И. Гусев Ленину в марте 1905 года, когда на Лондонский съезд РСДРП от Самарской организации тремя голосами против двух был избран большевик Крамольников.

В Лондон Крамольников уехал, а назад — не пришлось: при возвращении — в Петербурге — арестовали. Зато в Самаре объявился Гутовский по кличке Газ. Сибирский союз послал Гутовского на Третий съезд, но он сделал ловкий финт и оказался не в Лондоне, а в Женеве на меньшевистской конференции. Из-за границы он вернулся удачно и при помощи своих самарских единомышленников повел усиленную антибольшевистскую агитацию среди политически незрелых студентов и необразованных рабочих.

Россию сотрясали буйные гремящие ветры революции, в какой-то Маньчжурии на краю света погибали неведомо за что тысячи русских мужиков, Ленин стремился объединить силы расколовшейся рабочей партии, чтоб двинуть их во главе революции, а в Самарской организации пока что относительно мирно уживались оба течения в русской социал-демократии.

Далекому от всякой политики Евдокиму Шершневу и в голову никогда бы не пришло, что творится в подполье, в результате каких подспудных сил вспыхивают дела, подобные тому, невольным участником которого оказался он в Кинельском училище. И, конечно же, он понятия не имел о той жестокой борьбе, какая идет между проклинаемыми им партиями. Особенно упорной и тяжелой была она между социал-демократами и эсерами, давно пустившими глубокие корни в Самарской губернии, куда ссылали на поднадзорное жительство бывших народовольцев и народников.

В момент появления Евдокима в Самаре произошло следующее. Группа молодых социал-демократов во главе с большевиком Позерном отправилась на диспут с эсерами. Тактика революции требовала: «Идти с эсерами врозь, царизм бить — вместе». Собрание проводили в богатом доме либерального биржевика Курлина под видом частного литературного вечера. От партии эсеров присутствовали главные члены комитета: Сумгин, Павчинский, братья Акрамовские, журналист Девятов. В делегацию социал-демократов входили двое с партийными кличками Разум и Птенец, одна с приятельским прозвищем — Лена Рыжая и еще трое — Позерн, девятнадцатилетний Кузнецов, рабочий железнодорожного депо, и гимназистка восьмого класса Муза. Когда они пришли на собрание, там уже сидело человек сто — сто пятьдесят разной публики. Массивная электрическая люстра освещала продолговатый зал. За столом сидел кто-то из эсеровских ораторов и, уткнувшись носом в пачку бумаг, нудным голосом читал какой-то длинный реферат по аграрному вопросу в Англии. Публика вокруг перешептывалась, шаркала ногами по паркету, но это, видимо, не огорчало оратора. Плешь его упрямо блестела и весь вид как бы заявлял: пусть земля треснет, а я буду делать свое дело.

Социал-демократы присели и стали слушать суконно-величавые слова трактата. Прошло пять, десять минут, потом полчаса, но никто так и не понял в словесном тумане, о чем речь. Лица стали равнодушными, глаза потускнели. Всем было смертельно скучно, и молодежь начала тоже шептаться, смотреть на часы, зевать. Позерн — человек лет сорока, крепкого телосложения, черноволосый, с умным лицом, сердито поднялся и немного в нос воскликнул:

— Господа! Прошу прощения за то, что перебиваю. Но такое ли сейчас время, чтобы слушать нуднейшие записки о делах аграрных в Англии, когда вокруг нас происходят дела ограбные? Не поговорить ли нам лучше о настоящем моменте, о революции?

В зале зашумели. Одни хотели слушать доклад, другие — обсуждать революционный момент.

— Мы, социал-демократы, задаем вам вопрос, — продолжал Позерн, — вы довольны самодержавием и его политикой или нет?

— Праздный вопрос! Вас еще на свете не было, когда наша партия насмерть боролась против самодержавия! — с досадой, веско ответил взъерошенный, с львиной шевелюрой Сумгин. А братья Акрамовские деланно-сладко улыбнулись.

— Прекрасно! — поднял руку Позерн. — Полное отрицание самодержавия есть демократическая республика, так? — обвел он взглядом зал. — А это возможно лишь в результате победоносного вооруженного восстания во главе с рабочим классом, То есть при диктатуре пролетариата. Только так можно прийти к социалистическим…

— Ясно! — в один голос воскликнули улыбающиеся сладко братья Акрамовские.

— Верно, спор излишен. Излишен потому, — пояснил Сумгин, — что в программе нашей партии вопрос стоит точно так же. Вот, черным по белому: в случае надобности мы признаем диктатуру.

— Чью диктатуру? — въедливо перебил его Позерн. — Это во-первых. Во-вторых, «в случае надобности» — формулировка весьма расплывчатая. Ведь на чей-то взгляд надобности может и не оказаться, верно? Однажды, знаете, поп проповедь говорил о страшном суде. Уж так говорил, так расписывал, что бедные прихожане разрыдались и даже сам поп заплакал. Потом вытер слезы и говорит: «Не плачьте, братие-миряне, может быть, еще все это и брехня…»