Иван Арсентьев - Буян

За катафалком — пестрота и гвалт еще страшнее. Виляя похабно бедрами, взмахивая высоко подолами, приплясывало десятка три баб, по виду прожженных пристанских проституток, базарных воровок, крикливых бандерш. Лица зареванные, волосы распатланные, а у одной платье разодрано от ворота до пояса. Она не пела, не плясала, зато, словно заведенная, беспрестанно ругалась гадко и нелепо. Казалось, вся грязь, вся мерзость самарского дна вдруг выплеснулась на поверхность и растеклась по улицам зловонным потоком.

Виновником этой катавасии, по словам зевак, что толпились у больничного забора, был покойник, оставивший совершенно несуразное завещание. Действительно, на что это похоже? Самым что ни на есть распоследним мымрам, которых покойник и на порог-то не всегда пускал, отказан был здоровенный куш. А мамзелечке, молодой и пухлявой, что кормилась возле него одной только любовью и потому имела право на повышенное вознаграждение, не оставил ничего. Как тут не рассвирепеть, как не вцепиться в косы соперниц.

По тому же завещанию проводились и эти кощунственные похороны с «песняком», с плясками-трясками, с разливанным морем водочным и с непременной в заключение грандиозной дракой. А пока что шумная процессия накачивала себя пивом из здоровенной бочки, замыкающей шествие. Из нее наливали всякому, кто желал выпить на шаромыжку за упокой души новопреставленного раба божия Костянтина Чеснока.

Евдоким с интересом смотрел на шумный кортеж и не подозревал, что в полосатом гробу лежит его покойник. Он понял это, когда среди верзил, сидящих на площадке катафалка, вдруг увидел одного из тех, кто избивал его в зарослях Соборного садика. Евдоким вмиг побелел. Дернулся порывисто, стараясь спрятаться за спины глазевших, но Касатик — лошадиная морда хоть и был пьян порядочно, но не настолько, чтобы в десяти шагах не узнать убийцу своего атамана. Вытаращил на Евдокима черные, одурманенные вином и злобой глазищи, завертелся, толкнул в бок дремавшего рядом лопоухого, гавкнул ему что-то, суетливо жестикулируя. Лопоухий вытянул длинную шею, зашарил соловыми глазами по толпе, махнул рукой:

— Ы-ы-рюнда…

Касатик взбычился, огрел его по уху и запустил бутылкой туда, где только что заметил лицо врага.

Но Евдокима уже след простыл. В палату он не пошел. Пересиливая боль в теле, притаился в гуще кустов и стал внимательно следить за воротами, чтоб не упустить момент, когда шайка головорезов появится по его душу. Ну, а если и не упустит, то что́? Куда он, больной, скроется от них? «Убьют как пить дать, компрачикосы…» — думал он, мучаясь тревогой и тоской.

Шум на улицах постепенно утих, а сообщники Чеснока не появлялись, и неизвестность беспокоила Евдокима вдвойне. Слова старика, соседа по палате о том, что мир заселен чудовищами в образе людей, не выходили из головы, и теперь, терзаясь, Евдоким чувствовал себя связанным бараном, беспомощно ожидающим заклания. Вдруг, как от лихого удара шашки, тягостное чувство обреченности раскололось и в оголенную душу острой спиралью впилась зависть. К кому? К тем, оказывается, несчастным, израненным казаками и городовыми товарищам, которых разыскивал в больнице Коростелев. Их ищут, они нужны. Они свои. Его, Евдокима, искать некому. Никто не защитит его от бандитов, которые непременно заявятся сюда.

«Надо бежать немедля. На плоты куда-нибудь, на баржу. А там ищи ветра в поле! Но как пойдешь по городу в одном больничном халате, и кто меня примет — измордованного, без паспорта?

Решение пришло к вечеру. Евдоким перелез с трудом через больничный забор, запахнул потуже халат и, озираясь осторожно, направился в город. Украдкой подошел к дому Анны, бросил камушком в стекло.

«Пустит или не пустит?» Анна показалась в окне, всплеснула руками, прижала палец к губам, показывая, чтоб входил тихонько.

Евдоким поднялся по скрипучей лестнице в кромешной тьме.

— Свет не зажигай, — попросил он шепотом, когда Анна заперла за ним дверь.

— Что случилось?

— Удрал из больницы.

— Жандармы?

— Ага… — соврал Евдоким. — Укроешь меня на денек?

— Живи, что за вопрос!

— А Сашку Трагика сможешь позвать? Очень нужно.

— Попробую завтра. Поищу. Ложись, спи.

Она постелила ему на ребристом продавленном диване, повозилась в темноте и, вздохнув, затихла на своей кровати. Евдоким долго не засыпал, прислушивался к ее дыханию, думал о своем.

Утром, когда он открыл глаза, Анна стояла у распахнутого окна принаряженная и жмурилась от бьющего в глаза солнца. Увидела, что гость проснулся, улыбнулась и покраснела.

— Доброе утро, Аня. Уходишь?

— Надо идти, дел — невпроворот. В городе такое творится! Четвертый день сегодня как не работаем — забастовка. Шесть тысяч рабочих бастуют — вот как! Струковский сад ульем гудит: собрания, митинги, а полиция и носа не кажет. Трусят фараоны. Проснулась рабочая рать. Журавлевский завод стоит, Лебедевский и фон Вакано — тоже, мельницы Ромашова, Щедриной, железнодорожные мастерские — всех не перечесть. Нынче в десять часов стачечный комитет заседать будет, может, встречу там Сашу. А ты лежи пока. Из комнаты — ни боже мой! Слышишь?

Анна подошла к дивану, наклонилась над Евдокимом, спросила еще раз:

— Слышишь?

Он взял ее белые, в щелоке вываренные теплые ладони, прижал к своему лицу.

— Спасибо тебе, Аннушка…

Она отняла руки, опустила глаза.

— Не забудь поесть. Там, в шкафчике. — Посмотрела на него пристально, видимо, хотела сказать еще что-то, но сдержалась. Серые глаза ее, подсвеченные добротой и сердечностью, потемнели, она кивнула головой и ушла.

Евдоким проскучал по-сиротски до полудня. Полистал от нечего делать единственную книгу Анны — сонник Мартына Задеки, пока не надоело. Встал, прошелся по комнате, поглядывая с опаской под ноги: половицы прогибались и скрипели. Наконец часа в три вернулась Анна и привела с собой Коростелева.

Вошел не здороваясь, снял фуражку, присел на стул так, что колыхнулся пол. Измерил Евдокима с ног до головы недоверчивым взглядом, и лицо приняло выражение трагической маски. Помолчал. Евдоким тоже молчал, закутавшись в одеяло, Анна осталась у порога, поглядывала коротко и настороженно то на одного, то на другого. Коростелев прошелся ладонью по своему ежику, сказал:

— Все же странный ты тип, Дунька… То отбрыкивался от политики изо всех сил, а тут такого накрутил! Точно с цепи сорвался… Должно быть, верно говорят: у кого брови срослись, тот страдает непостоянством…

Уголки губ Анны чуть поднялись в мимолетной улыбке. Евдоким потер нервно руки, сказал, хмурясь:

— Что ж, правильно. Суй под микитки, давай…

Коростелев отвернулся к окну, принялся барабанить пальцами по столу. Затем спросил, щурясь пристально ему в глаза: