Иван Арсентьев - Буян

Уха в этот вечер была жидковата — политика помешала. Утром Коростелев уехал, а Евдоким продолжал заниматься, как он говорил, усиленным книгоедством.

Спустя несколько дней, когда совсем уже стемнело и лесорубы разбрелись с делянки, Антип зашел к Евдокиму и позвал его с собой. Пришли к берегу Волги, сели над обрывом в безлюдном месте. Было тихо, даже шелеста осокоря не слышно, только за лесом в Бобровке беззлобно от скуки полаивали собаки. Корявые стволы дубов подступали к самой круче, ветви тянулись в одну сторону, словно хотели поглядеться в Волгу: там плыла похожая сверху на черную щепку лодка, зажигая за собой тусклые желтоватые огни бакенов. Из лесу заструилась песня — трогательная песня летнего вечера с гудом жуков, с комариным звоном, с шуршаньем песка, осыпающегося с уступа кручи. В песне той слышались и плеск волн, и одинокие голоса птиц, и стук ложек-бутырок о котелок с ухой… После дневного зноя воздух, напитанный горьковатым запахом таловых прутьев, был покояще мягок, как приятный легкий хмель.

Евдоким сидел, опершись подбородком на согнутые колени, и задумчиво ломал сухой прутик, поглядывая изредка на лицо Антипа с резкой складкой меж темными бровями, под которыми водянисто поблескивали серые пытливые глаза. Антип рассказывал, что приказчиком служит недавно, а до того много лет был лесником в Старом Буяне, пробовал одно время спекулировать овсом, да прогорел, незадачливый купец…

— Нашему ли брату тягаться с миллионщиками Аржановыми да Шихобаловыми!

— Скажи мне по чести, дядя Антип, — перебил его Евдоким, — вот ты приказчик, живешь не в пример другим лучше, зачем тебе сдались революционеры? Дела всякие опасные?

— Хм… Зачем… Много причин, сынок. Сто напастей злых испытал. Сызмальства хлебнул…

— А все же? Расскажи про свою жизнь.

— Да ты отца своего поспрошал бы, он знает меня во как! И на слово резв. Уж он-то лучше расскажет, чем я, — отнекивался Антип, но Евдоким настаивал: ему хотелось узнать, кто же этот суровый на вид человек, у которого он живет без малого три недели.

— Ну, что ж, послушай… — согласился Антип, скупо улыбаясь. Поглядел исподлобья на черную гладь воды, где изредка вскидывалась шустрая селедка «бешенка», повел кряжистыми плечами, сказал: — Силенкой-здоровьем бог не обидел меня — справным родился на свет. А к пятнадцати годам и вовсе возмужал и ростом и крепостью. Самый раз к делу привыкать. Не до учения, коль нужда заела! Отдал меня отец в весельники на плавню. Как вскроются, бывало, реки, тут рыбаки и собираются связками по две лодки, а на каждой — мужик и подросток, который в веслах правит. Отдал меня отец по рублю в неделю, а когда вода спала до межени, к верховым рыбакам определил, к Воловушкину Николаю Силычу. Только ловить уже не сетями, а шашковой снастью. Это работа полегче, и ловили утром да вечером. Через год я уже скопил на сплаве шесть рублей. Потом ходил с отцом за Волгу дрова рубить купцу Назарову, а осенью в Самару поехал, работал у Мясникова по рыбному делу. В то лето страшный недород ударил, разбежался с голоду люд деревенский, подался и я на заработки. Навалили на меня усилистую работу — врагу не пожелаешь: в известковые ямы бутовый камень подвозить. Это недалеко от Дерьма. Место такое повыше, вон там, на Волге, бурлаки прозвали… Жуть! В половодье года не бывало, чтобы не затащило судно в подъяр да людей не перекалечило.

Только успел я приладиться к делу, как вышло мне препятствие: придавило камнем руки. Закричал сам не свой, а хозяин растерялся, застыл как дуб, не знает что делать. Сбежались люди, кое-как отвалили. Говорю хозяину: лошадь давай, вези в Самару, а ему далеко показалось, повез в село в участковую больницу. Эх, много хватили мы в то лето тяжкое, но пусть оно пойдет в вечность…

Антип примолк, вспоминая и покачивая головой, стал говорить тише, задумчивей…

— После поправки здоровья вскорости и женился. Взял из нашего села. А потом, как все мужики, мутить начал, бил жену ни за что ни про что — так… Молодечество показывал… Темнота… Не вынесла, бедная, сбежала в город. Поступила к дьякону в прислуги.

Остался я в одиночестве, задумался. Вижу: не так живу — скотина и та ладнее живет. Поехал в Самару уговаривать жену вернуться. Согласилась. Подались мы с ней только не в Царевщину, а в Старый Буян. Нанялся полещуком да и остался почти на шесть лет. Там встретил земляков своих: Порфирия Солдатова — того, что приезжал намедни, да Матвея Сарова, а тот свел меня с Амосом Прокофьевичем Антиповым. Знаешь, небось. Молоканином его зовут за то, что не пьет, не курит, докапывается все до правды, в книгах разных ищет да в Библии. Наизусть от корки до корки выучил. Серьезный старик! Будешь в Старом Буяне — потолкуй с ним.

Так вот, прослышал однажды Амос, что в Сергиевском уезде на хуторе Шарнеля обосновались колонисты. Из господ ученых, что к простому народу тянутся. Преображенский был у них за хозяина и еще один Гончаров — студент будто… К ним и направился Амос поговорить о жизни крестьянской. Потолковали о том, о сем, а затем Преображенский повел его в Алакаевку к другому студенту. Брательника его старшего, слышь, казнили за покушение на государя, а младшего в деревню загнали. Теперь за границей живет… Книжку «К деревенской бедноте» читал?

Евдоким покачал отрицательно головой.

— Это он написал. Под фамилией Ленин. Я тебе дам, у меня есть. Н-да… Так вот. Проспорили они целый день — Амос, значит, с Ульяновым. Амос после рассказывал: славно, мол, побалагурили. Доволен остался старик: послушал умного человека, как воды ключевой напился в душный день…

Позже Ульянов в Царевщину к нам с товарищами своими заезжал. Тут и я его увидел. Алексей Александрович Беляков, учитель наш, приводил в гости. Все трезвое общество сошлось. Приехал и Амос знакомца повидать. Только и в тот раз разбил молодой нашего старого книгочея по всем статьям. Да еще посмеивался: дескать, трудно ему состязаться с тем, кто знает Библию наизусть… Н-да…

Стал меня Амос книгами ссужать. Первую, помнится, «Князя Серебряного» дал, потом «Пугачевщину». Много я перечитал у него всяких: и Шелгунова, и Бакунина, и князя Кропоткина сочинения, и других, которые о крестьянах писали. А когда приехали к нам учителями братья Петровы, тут дело и вовсе в гору пошло. «Французскую коммуну», газету «Труд» читали. Собрался у нас кружок — человек пятнадцать под видом трезвого общества, да только вскоре братьев Петровых в Елшанку перевели — поп-ябедник донос на них накатал. Пришлось нам самим образовываться. Позже и я ездил в Елшанку не раз, когда надоумил меня черт овсом спекулировать. Смекнул: авось удастся подработать на книги хорошие… Н-да… Жуть — затея! Зато ящиков с запрещенными книгами Гавриле Гаврилычу повозил изрядно. Так мало-помалу и того… От церкви отошел, обезбожел. Власти да попы свергли моего бога, а ихний мне чужой. Ни суда, ни совести — хитрость, обман…