Иван Арсентьев - Буян

Толчок в бок привел Евдокима в себя. Скошенным глазом увидел своего ассистента — сигналиста Григория Фролова.

— Идем, нечего здесь… — сказал тот с досадой.

Удрученный Евдоким поплелся за ним, проклиная свою невезучесть, ожидая сурового разноса от комитета. Но, к удивлению, ничего такого не произошло. Его не отругали, даже не упрекнули: речь шла главным образом о технической стороне неудавшегося дела. Было принято решение: Евдокиму оставить город. Жандармские чины видели его в лицо, и теперь филеры приложат все силы, чтобы поймать бомбиста. Ему предстояло переправиться за Волгу в деревню Рождествено и жить там под видом дачника, пока утихнет полицейская ажитация.

Зелено-луговое Рождествено — далекая окраина Симбирской губернии — кишело всяким приезжим людом. Зато сыщиков здесь вертелось гораздо меньше, чем в пригородах Самары. В трудный час, когда нужно было временно скрыться, социал-демократы и эсеры находили там прибежище.

Хозяин конспиративной самарской квартиры, где собрался на совещание комитет максималистов, сообщил, что сегодня с вокзала отсылают этап на Соловки. Все решили идти проводить товарищей.

На платформе вокзала скопище народа, мелькали фуражки, черные и красные рубахи рабочих, яркие цветастые платья женщин, разодетых, словно на праздник. Толпа гудела и теснилась. Тут же прохаживались жандармы, вертелись какие-то беспокойные личности в штатском. Их цепкие глаза с подозрением облапывали толпящуюся публику.

Евдоким с Череп-Свиридовым отошли в сторонку, подальше от греха, и встали за станционной кубовой, которая ближе к водонапорной башне. На первом пути красный товарняк зиял распахнутыми дверями теплушек.

— Для них… — сказал Череп-Свиридов.

— Ведут! Ведут! — прошумело над перроном, и спустя минуту в ворота вокзала стал втягиваться хмуро этап. Закричали-заголосили женщины. Полиция бросилась оттеснять толпу, конвой раздвинул ее еще шире, на перроне показались первые ряды ссыльных. Впереди шли молодые парни в студенческих тужурках внакидку, с горделиво-презрительными усмешками на губах. В толпе провожающих голоса:

— А за что господ-то высылают?

— За беспорядки, за что ж…

— А мужиков?

— А тех — за порядки…

Рядом со студентами в третьем ряду Евдоким увидел Щибраева, Солдатова, Земскова… Лицо Щибраева было бледно, бородка в тюрьме отросла, и теперь он еще больше походил на Иисуса Христа. Только скорби и угрюмости в нем не было: голова поднята, в черных провалах глазниц холодно и гневно горели глаза. За плечом он нес серую холщовую котомку. Казалось, вот сейчас он поднимет руку с тремя перстами апостольскими и благословит рабочую силушку, вышедшую провожать своих товарищей в далекую ссылку.

И на самом деле, он поднял руку и крикнул что-то, но в этот момент, словно по сигналу, взревели на все голоса гудки паровозов — протяжно и тревожно. Это машинисты говорили свое «прощай» товарищам-революционерам.

На перроне все зашевелилось. Забегали солдаты, засуетились встревоженно жандармы. Толпа взбурлила, замахала в смятенье руками, толкаясь и шумя: откуда-то сверху на головы посыпались белые листовки. Рычали гудки, неистово свиристели свистки полицейских, грохали по дощатому настилу жандармские сапоги. Но людей не удержать: всяк норовил схватить в кутерьме листовку, спрятать, унести с собой. И хватали. И прятали кто куда со злой ухмылкой.

Евдоким заметил, как одна из листовок, покружив над горячей крышей кубовой, прилипла возле водосточной трубы. Он подсадил долговязого Черепа, и тот сграбастал ее своей длинной ручищей. Евдоким взглянул на листовку и удивился: это была не прокламация, а прощальное письмо Лаврентия Щибраева, напечатанное в типографии Самарского комитета РСДРП. Евдоким в последний раз посмотрел на поезд и в последний раз увидел бледное лицо Щибраева. Тот стоял на пороге вагона, что-то горячо говорил толпе, а два конвоира с покрасневшими от натуги ряхами старались сдвинуть заевшую тяжелую дверь. Щибраев махнул рукой, улыбнулся, и его сухое аскетическое лицо на миг преобразилось, посветлело. И тут Евдокима охватила внезапная странная зависть. Он с мгновенным прозрением понял, что этот неистовый Щибраев, стоящий ближе к смерти, чем к жизни, владеет чем-то таким, чего не было у него, Евдокима, чего он не постиг.

Раздался звонок. Напиравшая толпа подалась к вагонам и тут же отхлынула. Запричитали с воем женщины, прощальные приветствия повисли в воздухе, заглушенные стуком колес, и товарняк увез людей погибать на Соловки.

Евдоким с Череп-Свиридовым отошли к забору, залезли в густую седоватую лебеду, развернули листовку. Вожак старобуянцев писал:

«Насколько деревенский мужик ни сер, а ум у него еще никто ни съел. Стал луч света доходить и до мужика. Задумался мужик и говорит: век в одной коже не проживешь. Века и года пили мы в невежестве вино, а хорошего ничего нет. И вот бросили несколько человек в нашем селе вино пить, а потом много нашлось людей, желающих трезвой и здоровой жизни. Кабак — этот гнилой родник — стал нам врагом, и мы сами забили дверь царева кабака. Вот наше первое дело. Вот наша первая вина.

Когда мы стали следить за жизнью, как она идет на земле, мы увидели, что везде в России беспорядки: жгли имения, рубили леса. Стали и у нас рубить, крадучись по ночам, вошли в сделки со сторожами лесными. За вино да за разные взятки сторожа стали мотать лес. А мы всем обществом решили взять его под свою мирскую опеку, и с той поры рубка прекратилась. Это вторая наша вина.

Народ не захотел больше выносить угнетения и своей властью сменил волостных опивалов и огребалов; мир поставил добросовестных людей. Но наша народная республика продержалась только тринадцать дней. Тринадцать дней светило нам солнце, а потом опять зашло за непроглядные тучи самодержавного режима. Это третья наша вина. А вот и четвертая.

Попы обещают нам будущий рай на небе, а земной себе оставляют. Мы своему попу заявили, что и нам нужен земной рай. От таких мужицких слов забился поп, что рыба в сетях, да скорее донос губернатору. Земский начальник — тоже донос. Удельный управляющий лесами — тоже. Акцизный со своим монопольным делом тоже туда — бац донос! Не понравились им наши мужицкие порядки, и приехала орда казаков беспорядки водворять. Из-за всякого пустяка на мужика наводят войска.

А это нынче народ признает насилием, даже раб и тот скажет, что насильно мил не будешь, что собака и та бежит к хозяину только по привету.

Я думаю, что даже малограмотному человеку, такому, как и я, будет понятно, что нельзя военными действиями заставить любить власть и подчиняться ей. Вот я и спрашиваю: какие же мы преступники и что сделали для народа худого? За что нас ссылают без суда? Потому, что боятся нашей правды!