Иван Арсентьев - Буян

Князев и Солдатов ушли на свою бедную родину с тяжелым чувством, похожим на стыд за собственное бессилие. Ушли и как бы унесли с собой то тепло, которое Евдоким ощущал в присутствии последнего друга. Вспоминались глаза и преданные руки убитой Анны, вспоминалось лето в Царевщине, товарищи, вспоминалось вместе пережитое, объединившее их короткое время свободы, когда они жили в своей республике, и то чувство гордости за содеянное, которое они несли в сердцах.

Соратники ушли, и Евдокиму пришлось покинуть прозябший во льду трескучий дебаркадер. Ночевал по ночлежкам, не задерживаясь долго ни в одной из них, перебивался случайными заработками на вокзале да на базарах. Как-то случайно прочитал в газете о судьбе товарищей старобуянцев. Крестьяне всем обществом явились в имение купца Масленникова, разобрали хлеб и хозяйственный инвентарь и раздали голодающим. А затем пришли казаки, отняли все и, исполосовав мужиков нагайками, угнали в тюрьму. Через недолгое время этих людей, поднявших голову, вдохнувших ветер свободы, судили как грабителей, как конокрадов и уже надолго зарешетили в темнице.

«Боже ж мой! Расправить плечи, чтоб тут же их опять согнуть и задыхаться по-прежнему в неволе».

Революция пошла на самотек. Народом овладела стихийная жажда разрушения. Началось дранье лыка вместо повальной рубки держи-дерева под корень. Вот, стало быть, какова судьба движения, когда руководство народом ускользает из рук вожаков! Да, колесо бытия повернулось всего лишь на полгода, а прежних людей уже нет, ушли в тень подполья, во мрак тюрем. Зато другие, ранее неизвестные и незаметные, выползают на арену. Почему? Потому ли, что за ними правда? Или, может быть, они — нарастающая сила? Или в этом злая закономерность истории? Или случайность? — сомневался Евдоким.

Горечь дней вытравляла из памяти лица близких людей. Болезненно рвались связи с широкой жизнью, которую принесла и подарила ему революция. Нет уже друзей по борьбе, далеко-далеко родня, нет любимой женщины, и сам он — точно осокорь, вывороченный с корнем из живительного волжского берега, так и не прижившийся на пустыре… Дунул свежий ветер, смел тени прошлого, заполоскал новыми знаменами и улетел, не оставив ничего. Впрочем, неправда. Много путанных следов оставил в душе Евдокима этот буйный год, и теперь сердце жадно и страстно требует ставших уже привычными борьбы и движения. Подхваченный пенной будоражной волной, он не хотел разделять участь буянцев, так и не получивших ничего от своей республики. И от революции отойти не мог после того, как испито столько соленого горя и жгучей боли. Оказавшись за бортом, никому не нужный, как ему казалось, он чувствовал себя точно опрокинутый кувшин, лежащий в ожидании, когда его наполнят.

Он слонялся вяло среди галдящей, пестрой, поглощенной своими заботами самарской толпы. Она казалась ему стадом быков, которые всегда смотрят в землю да возят поклажу. Все, что интересовало и радовало это стадо, вызывало у Евдокима отвращение.

В один из угрюмых зимних дней Евдоким неожиданно столкнулся с Череп-Свиридовым и обрадовался, словно невесть какого друга задушевного отыскал.

— Наконец-то хоть тебя исторгла земля! — воскликнул Евдоким, хватаясь за его рукав, точно за спасительную связку пробок.

— А ты чем промышляешь? — спросил Череп-Свиридов.

— Ожиданием главным образом…

— Гм… Отдыхаешь, значит.

— Хорош отдых под виселицами!..

— Та-ак, стало быть…

Свернули в какой-то безлюдный переулок. Череп-Свиридов молча ступал нескладным журавлиным шагом, затем сказал, как бы отвечая самому себе утвердительно:

— Стало быть, табак твое дело… — и опять помолчал. Вдруг остановился, посмотрел на Евдокима, прищурясь: — Живешь-то где? Или секрет конспирации?

Евдоким пожал неопределенно плечом. Череп сдвинул на лоб свою широкополую шляпу, с которой не расставался ни зимой, ни летом, заговорил с незнакомой Евдокиму горячностью.

— Дунька, мы же с тобой братки! Ты ж меня с того света выхватил. Так что же, я тебя брошу? Красны долги отдачею…

Череп умолк, затем продолжал своим обычным полубалагурским тоном:

— Ну ладно, агитировать тебя незачем. Цель у нас одна. Вот коллег твоих давненько не видно, не слышно. Разгромили социал-демократов самарских, а остатки законспирировались так, что сами себя не скоро найдут. Какая уж там революционная работа! Отсиживаться в подполье — славы мало. Жандармскую харю вряд ли запугаешь листовочками, которые развешивают социал-демократы темными ночами на заборах.

— А вы, эсеры, что? — спросил с надеждой Евдоким.

— Ну, мы не просто эсеры, мы — максималисты! Нас боятся все враги, начиная от царя и кончая последним городовым. Наши выстрелы гремят по всей России, и пули достигают цели. Так-то… Буря сама показывает, какие деревья крепче. Революция подняла таких парней, что хоть сейчас их в дело. И ты такой же. Наш — от зева до чрева.

Долго говорили в ту ночь Череп-Свиридов с Евдокимом. Уже звезды пустились врассыпную, когда они, уставшие и озябшие, пришли на конспиративную квартиру к Григорию Фролову. Пришли без позволения комитета и до самого утра спорили, толковали, ругались.

Евдоким видел, что запуганное самодержавие очухалось и за пережитый страх расплачивается террором, смертными казнями, полицейским сыском. Чем же народу ответить на все это? Осталось одно: самосуд.

Дни сыпались беспорядочно, как сыплются на снег внезапно прихваченные морозом живые листья, чтоб затем ветер смел их в небытие. Жизнь шла своим чередом, и каждому надо было за нее бороться. Бороться по-новому, иными, чем прежде, средствами, которые, как думал все чаще Евдоким, могли бы в данный момент дать наибольший эффект.

И тогда он сказал себе: хватит гоняться за красивой радугой в небе, надо разгонять мрак на земле. Он вошел в боевую организацию максималистов с твердой надеждой дожить до конечной победы. Реакционеры, подсовывающие камень под острый топор революции, должны отступить или умереть.

Новообращенному боевику Шершневу никаких серьезных террористических актов долгое время не поручали. Череп-Свиридов говорил: «Честь умереть за народное дело надо еще заслужить».

…На первое задание Евдоким шел спокойно, как на прогулку в Струковский сад. Все было тщательно изучено, рассчитано, отрепетировано. Шутка ли: среди бела дня взорвать здание жандармского управления со всеми секретными бумагами и святая святых — тайной картотекой на революционеров.

И вдруг — осечка. Подвела несовершенная конструкция бомбы. «Но одна ли бомба виновата?» — размышлял Евдоким. Он не верил в рок, предопределение и тому подобную мистику и все же удивлялся, что не остался до сих пор без головы. Ведь все произошло совсем не так, как он себе представлял. Стоя сейчас на Алексеевской площади, он будто рассматривал внимательно пьедестал памятника Александру II, а взгляд и мысли были далеко-далеко…