Иван Арсентьев - Буян

Программа Столыпина нравилась Кошко. Только бы не спасовать перед буйной анархической Самарой! Кто знает, как пойдут дела в губернии…

«Необъяснимые вещи происходят в России. Просто диву даешься, как дешево ценится у нас человеческая жизнь, — размышлял Кошко. — Ведь человек получает какие-то гроши, на которые как-никак, а можно существовать, и все же лезет в пекло, где вообще для него нет завтрашнего дня. Точно сумасшествие овладело волей людей, и они пренебрегают своими кровными интересами во имя непонятной химеры».

С самарского вокзала Кошко поехал в гостиницу «Бристоль» на Дворянской улице и поместился в заранее приготовленном номере. Умывшись с дороги, вышел на балкон. Напротив гостиницы — монументальное здание городской думы, справа и слева роскошные магазины. Было еще рано, часов десять утра, но тротуары уже полны публики, и публика эта показалась Кошко какой-то странной. Молодежь в черных блузах с широкими поясами, шатаясь развязно туда-сюда, о чем-то громко переговаривалась. То и дело раздавались диковатые крики, вспыхивали бесшабашные разноголосые припевки. «Хулиганский» вид самарской публики не понравился Кошко, первым инстинктивным желанием было… Впрочем, он дал себе слово сохранять выдержку.

Вдали показалась большая команда арестантов. Они что-то пели. Когда шествие поравнялось с окнами «Бристоля», Кошко ушам своим не поверил: мощный слаженный хор арестантов пел революционный гимн «Вставай, поднимайся, рабочий народ!». Но еще более поразительным казалось то, что солдаты конвоя маршировали с совершенно спокойными деловыми лицами, говорящими, что все, дескать, в порядке. Черноблузники с тротуаров перекидывались с арестантами доброжелательными возгласами, а городовой у дверей гостиницы болтал в это время со швейцаром и тоже нисколько не был задет уличным концертом.

Кошко с горечью вздохнул. «Да, прав Петр Аркадьевич, действительно Самара — дьявольский город, революция здесь сделала такие успехи, что даже подобные непозволительные демонстрации кажутся обыденным явлением. С чем же тогда здесь считаются?»

В середине дня прибыл чиновник особых поручений с приглашением явиться в губернаторский дом. Внизу ожидала коляска. Когда проехали мимо памятника Александру II посреди Алексеевской площади, на фронтоне углового двухэтажного дома слева Кошко прочитал вывеску «Самарская газета» и поморщился, предвидя будущие неприятности с печатью, которая отравляла жизнь администрации всех губерний. Справа остались здания губернского управления, суда.

Черные рубашки, нахально таращась на нового вице-губернатора и, как видно, перекидываясь на его счет нелестными словами, вызывающе смеялись. Однако Кошко не принимал их поведения всерьез, он видел в нем больше умышленной мальчишеской дерзости, чем внутренней ненависти. Это не настоящие враги…

Губернатор принял его в кабинете, слева от парадной лестницы. Ивану Львовичу Блоку было лет под пятьдесят. Лицо довольно свежее, но усталое, обрамленное седой бородой. Серые волосы, тоже с сединой, аккуратно зачесаны назад. Одет в китель суровой английской рогожки, на шее орден. Встал навстречу гостю, протянул холеную руку с заостренными ногтями. Глаза неподвижно серьезные. Человек решительный и настойчивый, он во всех отношениях импонировал новому министру внутренних дел, не в пример полулибералу Засядко, которого освободил от должности еще граф Витте.

В прохладной тиши кабинета Блок сразу же повел разговор о положении в губернии.

— Вот, пожалуйста, полюбуйтесь, какие шедевры распространяются по городу и уездам.

Порывшись в ящике стола, он протянул напечатанную в типографии листовку. Кошко увидел заголовок «Манифест» и вскинул на губернатора вопросительный взгляд.

— А вы прочитайте. Прочитайте дальше, — усмехнулся тот мрачно.

Кошко углубился в чтение и тоже помрачнел. В листовке писалось:

«Мы, милостью пушек, пулеметов и нагаек, Николай второй и последний.

Данник японский, покоритель Прибалтийский, Кавказский, Сибирский, укротитель Саратовский, Тамбовский, палач Польский, клятвопреступник Финляндский и прочая и прочая преступления совершивший, объявляем всем нашим маловерным подданным:

В непрестанном попечении о нуждах народных признали Мы за благо: в каждую деревню взамен урядников назначать свиты Нашей генерал-адъютантов с подобающим окладом. Ввиду недостатка в означенных генералах в виде временной меры повелеваем производить в сей чин всякого околоточного, организовавшего черную сотню и устроившего погром. Потребные для сего суммы, за пустотой казны Нашей, повелеваем Мы Нашему министру финансов, по укоренившемуся обычаю, занять, за границей.

К крайнему Нашему прискорбию, злонамеренным лицам удалось доказать заграничным банкирам, что Мы с Августейшим домом Нашим разворовали все золото и подменили его ничего не стоящими бумажками. С другой стороны доселе покорный воле Нашей мужик не токмо отказался голодать и содержать любовниц Наших и чиновников, но, слушаясь злых подговоров крамольных забастовщиков-рабочих, стал изгонять излюбленных Наших дворян из их поместий, а Нас с Августейшим домом и вовсе из России.

Все сия прискорбные обстоятельства вынудили Нас учинить расправу, именуемую Государственной Думой, дабы оная Дума удержала Нас на троне, помещиков наших в имениях, а мужиков в голоде и кабале, крамольных же забастовщиков вовсе уничтожила. Для вящей свободы выборов повелеваем присутствовать на оных шпионам и полиции с таким расчетом, чтобы неугодные Нам кандидаты беззамедлительно отправлялись в тюрьму: буде же по обстоятельствам дела понадобится — и на виселицу.

Объявляя о таком Нашем неуклонном решении, предлагаем Нашему корпусу жандармов передать Наше Монаршее благоволение холопски-угодливым кадетам, а по миновании в них надобности засадить оных в тюрьму, утешая скорой амнистией.

Дан в Царском Селе в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот шестое, царствования же Нашего последнее.

На подлиннике подписал Николай второй — рукой народа добавлено — и последний.

Раздобыл и издал Самарский Комитет Рос. с-д. Раб. партии».

Кошко положил листовку на стол. В зрачках его сверкнул острый огонек, гладкое лицо покрылось неровным румянцем, брови стянулись на переносице. Засопел:

— Да-с… Открытое подстрекательство к свержению монархии.

По губам Блока скользнула змейкой сардоническая усмешка. Развел холеными руками.

— А что же м-м… жандармское управление? — уставился на него Кошко, вытянув шею.

— Э! — крякнул Блок, как после доброй чарки. — Будто вы не знаете… Жандармская служба вне нашего ведения. Глупо, но факт! А против факта… гм… не попрешь. Вот и получается: жандармское управление само по себе, делает что-то или не делает — нам неведомо, а губернские власти вынуждены в одиночестве раздираться в борьбе с крамолой. Помощь от нашей самарской жандармерии ничтожна, агентов ее знают не то что революционеры, а каждый обыватель, будто у них на лбу написано. Вот мы и вынуждены прибегать к открытой силе, а надежных войск мало. Крестьянские же волнения с каждым днем растут, то и дело приходится выезжать на беспорядки. Особенно возбуждают деревню газетные отчеты о заседаниях Думы. Правительство там открыто осуждается, как уголовный преступник. И вообще местная печать разнуздана невообразимо. «Самарскую газету» захватили социал-демократы, «Самарский курьер» работает на эсеров. Свобода печати!.. Так что одними карательными мерами поддерживать в губернии порядок не так-то просто.