Иван Арсентьев - Буян

Последние узники «народки» оставляли помещение. Послышалась команда, и солдаты, взяв ружья на плечо, помаршировали куда-то. Улица пустела, но ни Кузнецова, ни Череп-Свиридова, ни Чиляка не видно. Быть может, они выскочили, когда Евдоким таскал носилки? Шестой час утра, больше ждать нет смысла, надо где-то переночевать. Шура Кузнецов дал адресок, сказал, что при крайней нужде можно пересидеть там денек-другой.

…Что это за квартира на Казанской улице, семьдесят один, Евдоким не знал, а между тем там помещался штаб одной из боевых дружин. Самого хозяина, командира дружины, дома не было: лежал в земской больнице, тяжело раненный. Недавно близ села Усолье в удельном лесу во время испытания бомбы в его кармане взорвался запал. Обычно в квартире постоянно обитало шесть-семь дружинников, но в эту беспокойную ночь успело перебывать человек двадцать. Приходили взбудораженные, шумно разговаривали, брали или оставляли оружие, уходили.

Кузнецов, выскочив удачно из «народки», задержался на квартире дольше всех. Евдоким не появлялся, и он решил идти домой: завтра поутру партийное собрание, надо хоть немного поспать. Солдат-запасник Сечкин, с которым ему предстояло идти вместе, стал отговаривать его, мол, до утра осталось всего ничего, так что лучше переночевать здесь. Но Кузнецову страсть как не хотелось оставаться — хоть убей! Задетый его упрямством, Сечкин подхихикнул:

— Папки-мамки боишься?

Чем еще больнее уколешь девятнадцатилетнего парня? Кузнецов остался. Бросил на пол пальто, улегся спать. Сечкин вызвался дежурить. Предупредил, что бодрствовать будет два часа, потом разбудит на смену себе следующего. Сморенные ночными треволнениями, дружинники крепко уснули.

Кузнецов спал всегда без сновидений, как убитый: на какой бок лег, с такого и поднялся. Но в эту каторжную ночь даже ему сон приснился. И скверненький, надо признаться, сон. Вроде голова его замурована в каменной стене, а кто-то сидит на нем верхом и держит за руки. «Приснится же чертовщина такая! — подумал Кузнецов, просыпаясь и явно чувствуя, что на нем-таки кто-то сидит. — Вот сукины дети, забавляются… — подумал он о товарищах. — На дворе день, будят на собрание».

Шевельнулся, забормотал сердито:

— Хватит, не балуй! Брось, говорю, баловать-то!

Открыл глаза и вздрогнул всем телом: на нем верхом сидел здоровенный мордастый жандарм, прижав ручищами его кисти, и таращил покрасневшие от натуги глаза. Кузнецов вскрикнул, рванулся, но не тут-то! Забунтовал, заметался. Слезы злости и бессилия выступили на глазах. Оглянулся — и сердце его упало: все товарищи, связанные, лежали на полу. Не было видно лишь шустрого солдата-запасника. Кузнецов понял все. Сомкнул глаза и перестал сопротивляться.

Арестованных перегнали в другую половину дома, и начался тщательный обыск. Из подземелья вытаскивали оборудование мастерской взрывчатки, бомбы, винтовки, револьверы, паспорта, устав дружины и самое страшное — нелегальные явки по губернии.

Это был полный провал.

…Уже рассветало, когда изнуренный ночным бдением Евдоким прибрел на Казанскую улицу. Впереди происходила какая-то суета: не то кто-то уезжал и его провожали, не то похороны затеяли спозаранок. Люди в черном, похожие на факельщиков, сновали от двора до кареты посреди улицы, поддерживая кого-то под руки. И тут появился Шура Кузнецов: его вели со связанными за спиной руками. У Евдокима перехватило дыхание и ноги точно примерзли к мостовой. С трудом перешел на противоположную сторону улицы. В сумятице мыслей — одна, как острая молния: выручить друга! Выручить, как выручал других! Но как справиться одному с целой оравой жандармов? Ах, беда, беда! Позвать товарищей? Где Череп? Где Чиляк? Где Сашка Трагик? Где Фролов с его бомбами? Никого. Помочь нечем. И на месте стоять нельзя: жандармы уже смотрят в его сторону.

Дрожащими от напряжения руками Евдоким надвинул шапку до самых глаз и, шатаясь, пошагал мимо серых домов с наглухо запечатанными ставнями окнами, мимо черного полицейского фургона, мимо своих арестованных товарищей. Старался идти вразвалочку с видом запоздавшего гуляки. Над городом занимался белый день. Белел снег под ногами, а ногам Евдокима идти было некуда. Плутал малолюдными улицами, думал. Веки стали тяжелыми, покалывало глаза. Во всем теле тошнотная истома от голода и бессонницы. Подался на Хлебную площадь, где торговки с лицами, нахлестанными студеным верховиком, продавали съестное. От сбитня и горячих беляшей совсем разомлел. Поспать бы теперь, да куда пойдешь? К Шуре Кузнецову ход закрыт, к отцу в Буян — тем более. К Саше Трагику или, скажем, в гостиницу лучше не показываться. Разве что в какую-нибудь ночлежку завалиться? Вспомнил про ночлежный дом Судакова, где брали недорого, а главное — паспорта не спрашивали. Сунулся было туда, а там у ворот все тот же, черный фургон. В течение дня много раз встречался зловещий экипаж, крейсировавший по всей Самаре.

Намотавшись так, что уже ноги не держали, Евдоким решил все же поспытать счастья еще раз и направился на улицу, где жил Сашка Трагик. Заходить прямо в дом было рискованно: кто знает, благополучно выбрался Коростелев из «народки» или влип в историю.

Евдоким принялся прохаживаться поблизости, авось кто-либо выглянет на улицу: за водой пойдет или в лавку. Кажется, совсем недавно гулял он здесь с Аннушкой… Теперь все стало серым, унылым. С перекрестка дом Коростелева виден хорошо, но там словно все вымерли. Чтоб скоротать как-то время, Евдоким принялся считать в уме верблюдов. Когда число их перевалило далеко за тысячу, из калитки знакомого дома показались две женщины с кошелками в руках. Сердце Евдокима екнуло: одна из женщин была Сашкина мать. Озабоченно разговаривая, они повернули за угол; Евдоким, чуть приотстав, двинулся следом. Так прошагали они улицу, другую, затем женщины стали прощаться. Дальше Сашкина мать пошла одна. Евдоким прибавил ходу и, обгоняя ее, заглянул в лицо.

— Тетя Настя, вы меня помните?

Она прищурилась на него, вздохнула.

— Как не помнить! И зазнобушку твою несчастную помню. Эх, горе горькое…

— Дела у нас, тетя Настя, того….

— Куда уж хуже!.. Если ты к Саше, то дома его нет и не будет.

— А что с ним, схватили?

— М-м… Не знаю.

— Н-да… Многих похватали. Куда ни сунься, везде черный фургон поджидает. Обложили со всех сторон, что тебе волков, деваться некуда. Не посоветуете ли чего, тетя Настя?

— А вы у меня совета спрашивали, когда лезли в самое…. На вот, неси кошелку! И веди меня, как следовает… Не видишь — казаки впереди! — заговорила она сердито и начала прихрамывать.

Не доходя до частной гимназии Беккера, отняла кошелку, велела подождать на улице и скрылась в подворотне. Минут через двадцать появилась опять, дала знак Евдокиму подойти. Пошептались. Затем, сунув ему в руку трешницу, тетя Настя смешалась с прохожими.