Иван Арсентьев - Буян

Чиляк молча исчез, как его и не было. Череп подмигнул стоящим выжидательно под стенами дружинникам и тут же в растопыренные полы его пальто посыпались револьверы. Оружием нагрузили и Евдокима. Потом долго петляли в кромешной тьме за кулисами. Торкнулись в какую-то дверь, похоже — артистическую уборную, — вошли. Там горела свеча. Спиной к двери, опершись руками на туалетный столик, стояла женщина.

— Вот… — сказал Череп-Свиридов, сваливая с грохотом на пол оружие. — Сейчас доставлю все остальное.

— Хорошо. Уходите, — шепотом ответила женщина, не оборачиваясь.

Череп показал на выход. Прикрыли за собой дверь. Шепнул на ухо Евдокиму:

— Ух, черт-девка! Ну-у!.. Нам бы побольше таких, эх!.. — кивнул он куда-то. — Ты, между прочим, стой здесь и к дверям никого не подпускай. Я пошел за носилками.

Евдоким остался в темноте один. Прислонился плечом к неоштукатуренной кирпичной стене, принялся ждать. Помалу глаза привыкли к мраку, и он увидел тоненькую полоску света, расщепляющую дверь. «Кто же она, та «черт-девка», о которой с таким восхищением отозвался скупой на похвалы Череп?» — подумал Евдоким, внезапно охваченный навязчивым любопытством. Прислушался. Кругом тишина, только в зале глухо гудели голоса публики, ожидающей очереди на освобождение. «Заглянуть?» — скосил Евдоким глаза на полоску света, подумал и осторожно приблизился на цыпочках, припал к щелке. Женщина, как и вначале, стояла спиной к двери, лица ее видно не было. Вернее, она не стояла, а нагибалась, поднимала с пола оружие и прятала его на себе. Подол платья забросила на плечи, рубашку приподняла до живота, и было видно, как из-за пояса кружевных панталончиков топорщатся рукоятки револьверов. Выше колен в штанинах, нетуго обтягивающих ноги, тоже выпирали стволы смит-и-вессонов…

«Ну и ну… — мысленно сказал Евдоким и вдруг густо покраснел. — Свинья! Подглядываешь, как школяр за девками на купанье…» — выругал он себя и все же продолжал смотреть на гибкую талию, на девичьи неразвитые бедра незнакомки, все еще надеясь увидеть ее лицо. Но та, словно чувствуя, что за ней наблюдают, не поворачивалась. Куча револьверов таяла, а изящная незнакомка, раздуваясь, как на дрожжах, превращалась в неуклюжую фефелу.

За этим делом его чуть не застал Череп-Свиридов. С ним пришел специалист по бомбам Григорий Фролов. «Хорош санитар…» — усмехнулся Евдоким. Пока они здоровались, Череп-Свиридов скрылся с носилками в артистической, крикнул оттуда:

— Давай свой зипун, Гри!

Фролов стащил с себя пальто, встряхнул. Когда Евдоким переступил за ним порог, ему послышалось, будто «беременная женщина», лежавшая уже на носилках, приглушенно вскрикнула. Он наклонился над ней, но лицо ее было покрыто черным шарфом и только в щелках блестели яркие точки зрачков. Фролов накрыл женщину.

— Дунька, вставай сюда. Пойдешь впереди, — командовал Череп. — Выберетесь наружу — пересекайте Москательную и топайте прямо к дому семнадцать. В подъезде ждут наши. Ну, марш!

«Санитары» взялись за ручки носилок, подняли. Череп-Свиридов пошел впереди, чиркая спичками. Когда спустились в зал, он шепнул Евдокиму на ухо:

— В случае провала — ты ничего не знаешь. Тебя попросили быть носильщиком, и ты согласился, чтоб поскорее выбраться на улицу. Влипнешь — выручим. Понял?

— Пошел ты! Каркаешь… — огрызнулся Евдоким.

Смурая очередь ожидающих подвинулась, пропуская носилки с больной. Евдоким шел, как по горячим углям. Только здесь сообразил он, в какую авантюру втравил его проклятый Череп! Уж который раз приходится из-за него висеть на волоске! Ведь достаточно полицейскому либо солдату приподнять на «беременной» пальто, как все откроется — и тогда арест. Да что арест! Все откопают, все припомнят, все на один шомпол нанижут. «Вешалка обеспечена», — думал он в томительной тревоге.

Но вот — выход. Держись, Евдоким! Внизу — солдатские папахи, штыки, высокие ермолки городовых, сдержанный говорок: «Носилки пропустите, носилки! Дама в интересном положении… В обморок впала…» Ступенька, вторая, третья… последняя. Сотни глаз смотрят косо, осуждающе. Поворот направо. Уф!.. Пронесло… Ой, нет. В спину — суровый жандармский голос:

— Ай-ай-ай! Почтенная госпожа, а шляется по митингам!

— И то!.. Стыдно, видать, глаза закрыла…

Но «санитарам» — плевать: выбрались. Теперь скорей за угол, от солдат подальше. Наддали изо всех сил. Евдоким взмок, захмелел даже, не столько от трудов, сколько от переживаний. По Москательной пошли тише, с оглядкой, то и дело оборачиваясь — не увязался ли кто. У семнадцатого дома парадная предусмотрительно приоткрыта. Шмыгнули в темноту.

— Гри!.. — послышалось приглушенно. Фролов ответил на оклик. Носилки опущены на пол. Вдруг Евдоким почувствовал, как его схватили за руку, потянули вниз. От неожиданности он наклонился почти к земле и услышал у самого уха жаркий шепот:

— Спасибо! Спасибо за все! Должница твоя навек!..

К руке его прикоснулись горячие губы. Шорох… резкий, как выстрел, стук упавшего оружия и… все.

— Муза! — воскликнул Евдоким, осененный мгновенной догадкой. Он зашарил лихорадочно вокруг себя в темноте, наткнулся на пустые носилки, прислушался. Наверху скрипнула деревянная ступенька, глухо хлопнула дверь.

— Григорий! — позвал Евдоким нетерпеливо.

— Ш-ш-ш… — прошипел Фролов откуда-то сверху. Затем протопал к двери парадного, приоткрыл, выглянул наружу… — Чего торчишь? Кругом филеры, как собаки, рыщут… Забирай носилки!

Евдоким послушно сложил носилки, вскинул на плечо, вышел на улицу. Минули один двор, другой. Оглянулся. Фролов шел сзади шагах в двадцати. Евдоким швырнул носилки через забор, в чей-то палисадник, свернул к «народке», где толпился еще люд. Из разговоров зевак он узнал, что вечером возле Всесвятского кладбища была стрельба. Председатель Совета Михаил Заводской повел сотни полторы дружинников на выручку осажденным в «народке», но не пробился сквозь густой заслон фронтовиков из Маньчжурии. Было уже далеко за полночь. Солдаты все еще стояли в оцеплении, а из здания медленно сочилась тонкая струйка измученных страхом и ожиданием людей. Промелькнул раз-другой Фролов с поднятым воротником, в нахлобученной на глаза шапке, видимо, высматривал что-то, затем исчез. Евдоким стоял среди людей по ту сторону улицы. Странная встреча с Музой разворошила в нем застывшее, устоявшееся. Точно гроздья пузырьков со дна озера, всплывали воспоминания: неопределенные, нечеткие, проносились мельком и лопались. От прошлого не избавишься до последней своей черты, не отрешишься никогда. Раздавили на глазах Буян, теперь — «народку». А дальше жизнь пойдет и вовсе наперекос, через пень-колоду… Чувство это с каждой, минутой крепло и, как нередко бывает с теми, кто «не притерся к людям», превращалось в горькую уверенность.