Иван Арсентьев - Буян

…Вечером Евдоким сидел в подвале частной гимназии Беккера. Было жарко. Под котлом водяного отопления гудело пламя, дядя Коростелева Митрий, широкоскулый мужчина лет сорока, то и дело подкидывал уголь в топку, а Александр со своим гостем пили в закутке чай. Перед ними на ящике — жестяной чайник, ломти хлеба, крутые яйца. Коптилка тускло освещала удрученные лица товарищей, обсуждавших события последних дней. Вулканическая жизнь Самары оборвалась, реакции перешла в наступление. Сегодня социал-демократы еще раз пытались устроить митинг в помещении общества приказчиков, но нагрянули казаки и велели публике разойтись. На заявленный протест, что это-де нарушение манифеста 17 октября, пристав ответил:

— То было семнадцатое октября, а теперь двенадцатое декабря.

Позже состоялось нелегальное собрание районных партийных работников, где обсуждался вопрос о переходе всей организации на боевое положение и начале партизанской войны с местной властью. Однако известие о неудаче Московского восстания прервало дебаты. Решено было вернуться в подполье и заняться организацией рабочих и агитацией.

— Так что мне придется из города исчезать и работать в строгой конспирации, — заявил Коростелев.

Евдоким посмотрел на него исподлобья и ядовито усмехнулся:

— Значит, разбегаетесь по норам, как крысы? А я?

— Что ты?

— Куда я должен разбегаться?

— Тоже надо выждать некоторое время.

— А почему бы тебе не прихватить с собой и меня в подполье? — спросил Евдоким с надеждой.

— Это пока, к сожалению, невозможно. Ты уж не обижайся, Дунька. Со временем я дам тебе знать и помогу.

— Тэ-эк… Ясно. Пока Шершнев был нужен, вы его использовали, а когда хвост вам поприжали, Шершнева по боку? Мило…

— Ты не прав, Евдоким. Партия требует беречь силы для будущей борьбы. Революция только начинается, и мы, революционеры…

— Революционеры? — воскликнул, перебивая Коростелева, Евдоким. Он все больше распалялся и почти кричал: — Разве революционеры воротят морды от народа в трудный час? Бросают его на произвол, как вы? Подразнили нас кусочком земли, кусочком свободы — и в кусты? Прячьтесь! Такие вы мне не нужны! Я буду биться за свой клок земли насмерть! — грохнул он кулаком по ящику так, что крышка с чайника свалилась и звякнула об цемент пола. В закутке показался чумазый дядя Митрий.

— Эй, вы, говорки, потише, что ли!.. — прикрикнул недовольно, поднимая крышку. — Подкиньте лучше в топку, а я чайку попью.

Коростелев налил дяде кружку, а Евдоким взял лопату, открыл дверцу и принялся яростно швырять уголь. Когда он вернулся на свое место, Коростелев сказал хмуро:

— Значит, ты будешь биться за с-в-ой клок земли… Так вот что я тебе скажу: никакой ты не революционер. Ты хотел примазаться к революции со своими собственническими целями, а как урвать не удалось — взбесился. Дай тебе заполучить свое — отвернешься от революции не хуже своего сватка Тулупова!

— Во-он как! — протянул Евдоким, вставая. Я хуже Тулупова? Так зачем же ты ко мне в зятьки лез? А? Дала тебе Надежда отвод, так ты на меня взъелся? На сознательность жмешь?

— Дурак ты… — устало проронил Коростелев.

— А ты… ты предатель! — уже кричал Евдоким, потрясая кулаками.

— Эй, вы! — появился опять сердитый дядя Митрий. — Прикусите языки по-хорошему, не то отвешу по шеям! Дворник наверху шастает, а они «народку» развели. — И, плюнув черной слюной, пригрозил: — Выгоню вон!

— Я и сам уйду! — не унимался Евдоким, хватаясь за куртку. Но Митрий окоротил его: на дворе ночь и ворота на запоре. Волей-неволей пришлось Евдокиму ночевать в котельной.

На другой день он прочитал в газете сообщение о том, что забастовка в железнодорожных мастерских прекращена, на второй странице хвастливо пестрел список арестованных «крамольников».

Еще сутки спустя Самару взбудоражило новое событие: эсер солдат Власов совершил покушение на генерала Сергеева. Начальник гарнизона не пострадал; Власов арестован, избит. Хотя акция и не удалась, но то, что есть люди, продолжающие борьбу, пришлось Евдокиму по душе. Значит, покорная затаенность города — кажущаяся, настоящие революционеры не опустили рук.

Что ни день, то новые сообщения, то новые слухи ударяли в голову. Евдоким с особой жестокой остротой ощущал эту разноголосицу, моментами терялся, считал себя законченным глупцом, который, не разобравшись, примкнул к строю вооруженных бойцов и только потом обнаружил, что ружья у них деревянные. Гнетущее одиночество, неприкаянность, как при потере близкого человека, с которым связывалась вся жизнь, искажали в глазах Евдокима действительность. Вера в силу социал-демократии пошатнулась и вместе с ней — надежда увидеть Россию обновленной. Словно проклятие какое-то повисло над народом российским.

Холодно-красивые дворцы… Геральдические звери надменно взирают с высоких фронтонов. А напротив — пробитые множеством окон фасады доходных домов, похожих издали на терки, поставленные рядом, заглядывают в гранитное корыто Фонтанки и отражаются серыми буграми на блестящей глади спокойной воды.

Середина июня 1906 года… Белые ночи…

Весь чопорный чиновный Петербург высыпал на тротуары, прогуливался вдоль каналов, шаркая штиблетами по шершавым торцам мостовой. Слышался звон шпор, игривый смех женщин, проезжали нарядные коляски, глухо токали копыта лошадей.

Возле дома министра внутренних дел один за другим останавливались экипажи; из них выбирались важные господа в мундирах и, пройдя по лестнице меж дюжих лакеев со здоровенными кулаками мясников, скрывались за массивной дубовой дверью. Одним из первых во дворец прибыл рослый мужчина в новом вицмундире, под которым угадывались крепкая грудь и мускулистые ухоженные руки здорового человека.

Когда он вошел в вестибюль, к нему тотчас подскочил вертевшийся внизу чиновник особых поручений, вопросительно поклонился. Вошедший назвал себя самарским вице-губернатором Кошко. Чиновник еще раз поклонился и вручил ему карточку с планом столовой, где было указано место за столом каждого из приглашенных. Фамилия лица, которому вручалась карточка, была подчеркнута красными чернилами.

Из вестибюля в бельэтаж, где располагались парадные апартаменты, вела великолепная мраморная лестница. На площадках ее стояли истуканами лакеи в белых чулках и красных ливреях. На головах — средневековые шляпы с пышными страусовыми перьями. Наметанный глаз Кошко без труда узнавал под этими маскарадными одеяниями чинов из департамента полиции.

Прямо с лестницы — вход в малиновую гостиную, а за ней — в белый зал, где министр Петр Аркадьевич Столыпин встречал гостей. Рядом с ним грациозной башенкой театрально покачивалась его высокая супруга, урожденная Нейдгарт, сестра того самого Нейдгарта, одесского градоначальника, которого бывший премьер Витте снял с поста за всяческие непривлекательные делишки. Прошло недолгое время, и Витте сам был смещен царем. Вместо него председателем Совета Министров назначили Горемыкина, а министром внутренних дел — Столыпина.