Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

Николай подбежал, еще раз крепко прижался к ней губами, внимательно посмотрел в глаза:

– Ты точно решила?

– Да.

– Я вернусь за тобой.

И с этими словами он запрыгнул в сани, щелкнул вожжами – и лошадь резво побежала со двора, навсегда унося за собой дорогих Катерине людей.

Катерина растерянно стояла на заснеженной дороге. На востоке всходило огромное кроваво-багряное солнце, как спрут, подбираясь своими палящими лучами все ближе к опустевшей усадьбе, стучась в каждое окно, словно говоря: «Вот оно я, от меня не спрятаться, не убежать, не укрыться! Теперь все – мое!»

В это время на спиртзаводе была давка. Крестьяне в суматохе в исступлении толкали друг друга, каждый норовил зачерпнуть спирт из бака и выпить как можно больше. Вскоре выяснилось, что спирта очень много, и новоявленные большевики выливали его из цистерн прямо на землю и жадно лакали, мокрые, стоя на коленях, как животные. Один мужик стащил с себя рубаху, мочил в спирту и выкручивал ее себе в рот: «Ох, Боженька ножками внутрях прошел!»

Александр, застав эту чудовищную картину, безуспешно попытался растолкать зачинщиков: Митрия и Ермолая, которые к этому моменту уже валялись пьяные в стельку и ничего не соображали. К заводу прибывали все новые и новые, пока еще трезвые, крестьяне: мужчины и женщины с детьми, на подводах, с крынками, лоханями и кадушками.

Александр возвращался в Сандалиху. Его последняя надежда, мечта об идеально справедливом мире большевиков, рухнула. По дороге встретил Катерину, которая брела из Бернова. Катерина рассказала, что отдала лошадь с санями Николаю и его детям. Александр вдруг увидел в своей жене не ту беспомощную девочку, которую оставлял, отправляясь на войну, но смелую женщину, способную на благородные поступки. Из обрывков разговоров он и раньше понимал, что Катерине пришлось очень несладко во время войны, но как-то не придавал этому значения. В его представлении она оставалась дома, сыта и в тепле, и этого хватало для благополучия. Александр провел два с половиной года в плену, что в его глазах затмевало любые другие человеческие страдания. Вернувшись, сам того не подозревая, жалел себя, смаковал свои страдания, гордился ими. Презирал царя, пославшего его на эту бессмысленную войну, лишившего его возможности вернуться героем. Стыдился своего плена, дезертирства. Но одновременно ему нравилось чувствовать себя непонятым, одиноким, заброшенным. Чем глубже Александр погружался в свое отчуждение, тем больше оно ему нравилось. Теперь же Александр вдруг увидел: не только мир вокруг него, но и люди изменились. И в первую очередь собственная жена, о которой думал, что она не способна понять его.

– Я дезертир, Катя, – с трудом произнес Александр и почувствовал облегчение, освобождение от постыдной тайны, которая томила его.

Катерина бросилась ему на шею:

– Миленький ты мой! Я спасу, укрою, никому тебя не отдам!

Александр с силой оттолкнул ее так, что она упала в снег:

– Вот еще чего не хватало мне: бабской жалости! Ты что?

– Да как же ж? И так ты настрадался на войне проклятой – вижу я. Кому ж еще жалеть, как не мне?

Александр сплюнул и зашагал дальше. Он злился на Катерину и раскаивался о своей слабости перед ней.

Сразу после отъезда Николая имение полностью разграбили. Крестьяне на санях тащили в избы изящные кушетки и ломберные столики с резными ножками, сдирали со стен иконостасы. Причудливо украшенные маркетри шкафы, которые не влезали в узкие проемы крестьянских изб, безжалостно рубили на дрова и топили ими печи. Бабы срывали портьеры с расчетом пошить обновы, как у барыни, делили даже нижнее белье, оставшееся от Вольфов. Вскрыли погреба, заботливо наполненные снедью.

Агафья теперь жила на хуторе вместе с Катериной, Александром и маленьким Сашей. Бывая в лавках в Бернове, бедная кухарка то и дело встречала баб, которые бесстыдно нахваливали украденные приготовленные ею запасы:

– Ох, и огурцы у тебя, Агаша! Дашь рецепт?

Волна поджогов имений и убийств помещиков прокатилась по всей губернии. Малинники, принадлежавшие Татьяне Васильевне, оказались разорены и частью сожжены. Старуха Юргенева, наслушавшись ужасов, как расправляются с помещиками, умерла от страха, не дождавшись прихода большевиков в Подсосенье. Что, впрочем, не помешало крестьянам разграбить имение после кончины старухи. Вере стоило больших трудов отпеть и похоронить мать как полагалось – ведь даже старушечью одежду, и ту всю растащили.

Катерина надеялась, что Вера с мужем уедут вслед за Николаем, но этого не произошло. Петр Петрович остался главным и единственным врачом больницы, пациентов которой оказался не в силах оставить на произвол судьбы. А Вера слишком любила своего мужа, чтобы бежать одной.

Стояла душная июньская ночь, когда воздух лениво замирал на месте и не двигался, не приносил долгожданную прохладу даже с наступлением темноты. В Сандалихе легли спать. Агафья после тяжелого дня прикорнула на кухне – оттуда доносился ее усталый храп.

Катерина долго не могла уснуть и ворочалась на жаркой, топкой перине: в преддверии близких родов ее мучили изжога и мысли, как жить дальше.

Землю сандаловского хутора до этой поры пока никто не трогал, хотя крестьяне не терпели хуторов и отрубников и хотели бы вернуть Сандалиху в общину, за что несколько раз высказывались на собраниях. Но пока не решались – боялись и уважали бывшего управляющего. К тому же помнили, как он выступал за большевиков.

Весной с трудом удалось отсеяться. Продотряды изымали хлеб: выделяли двенадцать пудов зерна на едока, а все остальное забирали, оставляя деньги или квитанции, за которые ничего нельзя было купить. Запасы, сделанные прошлым летом и осенью, съели, а нового урожая нужно было ждать. Агафья, изловчившись, научилась варить суп из крапивы и щавеля, чем и спасала семью. Но Катерина знала: в деревне уже голодают, еще немного – и голод доберется и до Сандалихи.

Александр, как теперь повелось, устроился отдельно за перегородкой. По-прежнему говорил, что беспокойно спит и не хочет тревожить, но Катерина знала, что он привык один и что ее близкое присутствие ему в тягость.

Саша сопел возле Катерины. Детское мерное дыхание успокаивало, убаюкивало ее. От жары Сашина голова вспотела, и его волосы, как перышки мокрого воробья, слиплись на лбу. Катерина заботливо погладила его мокрую макушку и машинально поцеловала в лоб – нет ли жара.

Катерина вспомнила Николая. Каждый вечер перед сном молилась о нем. Как-то он там, в далекой стране, на чужбине? Как-то там дети? Хорошо ли устроились? Не голодно ли им?

Катерина понимала, что никогда больше не увидит их, ни детей, ни Николая, но эти воспоминания грели ее, возвращали в довоенное время, когда она была счастлива.