Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

Катерина боялась, что немцы заприметят Глашу. Что бывало, беженцы рассказали, не упустив подробностей. Но напрасно: Глаша сама, забросив работу, болтала с молодыми солдатами у крыльца, смеялась над их шутками. Катерина видела жадные взгляды, которыми они провожали дочь.

– Ты допрыгаешься, Глаша.

– Да просто две минутки там постояла. Мне что – трудно улыбнуться? Вон шоколадку зато принесла, – оправдывалась Глаша.

Александр, очнувшись от забытья, жадно набрасывался на шоколад, не оставляя ни кусочка.

– Видишь! Я что – для себя?

– Не надо, милая моя, добром не кончится!

– Мама, мы на передовой, у них за такое расстрел.

– С чего это ты взяла? Вон что беженцы рассказывают – волосы дыбом, страшно пересказывать.

– Клаус сказал, – хохотнула Глаша и выпорхнула из дома.

В начале ноября выпал первый снег, и немцы стали шарить по домам в поисках теплых вещей, подушек, одеял – они страшно мерзли в летнем обмундировании. Поначалу делали портянки из старых газет, но от мороза это не спасало. Кожаные сапоги, подбитые металлическими гвоздями, скользили по снегу, поэтому немцы постоянно падали. Началась гонка за валенками. Солдаты разували деревенских, детей оставляли босиком на снегу. Одеялами утепляли моторы грузовиков, жгли мебель и перегородки в домах. Печи кочегарили до тех пор, пока не загорался дом, – никак не могли согреться. Несколько раз приходилось в спешке носить снег на чердак и обкладывать им раскаленные докрасна трубы. Так немцы сожгли несколько домов в деревне и сами чуть не погибли. Катерина теперь не только стирала, но и, как многие женщины, ходила каждый день топить дом, чтобы ненароком не сгорел.

А снег все шел. К декабрю его навалило выше кузовов грузовиков, которые туда-сюда шныряли по дороге, которую расчищали пленные.

Двадцать пятого декабря немцы праздновали Рождество. Утром солдат подозвал Катерину и на ломаном русском объяснил, что нужна елка. Отказываться никто не смел, поэтому Катерина взяла санки, топор и отправилась в лес.

Когда вернулась, немцев не было видно. Катерина бросила елку на крыльце и побежала в баню согреваться – в лесу она порядком закоченела.

Глашу в бане не нашла. Катерина испугалась, что немцы, не застав ее, могли отправить дочь топить печь или забрать ее на кухню. Кинулась в дом и увидела, что Глаша лежит на кровати, а на ней пыхтит молоденький коротко стриженный солдатик, из тех, что обычно стояли у крыльца с Глашей.

Катерина бросилась к солдату:

– Отпусти ее, скотина!

– Ай, Клаус! – закричала Глаша.

Но немец с силой оттолкнул Катерину, не глядя, и продолжил колыхаться на Глаше. Его голый зад, покрытый чирьями, ритмично елозил вверх-вниз. От удара Катерина отлетела к печи. Раскаленная дверца больно обожгла ей щеку, ту, на которой навсегда остался шрам от гвоздя. Катерина растерялась. Взгляд ее упал на топор, который стоял у печки и которым отсекала щепу для растопки. Немец громко застонал, приговаривая: «Шатци». Это было невыносимо. Недолго думая, Катерина схватила топор и ударила немца по голове. Он замер. Яркая густая кровь полилась из рассеченного черепа. Снизу завопила Глаша и столкнула солдата, уже мертвого, на пол. «Живая», – с облегчением выдохнула Катерина.

– Ты что наделала? – зарыдала Глаша.

Катерина оторопела. Она смотрела на убитого немца и не могла оторвать взгляд. Он вдруг показался ей маленьким и щуплым мальчиком, а не сальным животным, которое она только что видела. «А ведь у него есть мать», – подумала Катерина.

– Они же нас всех теперь расстреляют! – продолжала визжать Глаша. – Они сейчас всю деревню из-за тебя сожгут!

– Я же не могла стоять и смотреть, как он тебя насилует! – Катерина хотела прижать к себе дочь, но та раздраженно вырвалась.

– Я сама! Понимаешь? Сама с ним пошла! Я сама хотела! – с вызовом выкрикнула Глаша.

Катерина не могла поверить:

– Как же так? Он же враг наш? Убивал наших?

– Это ты теперь убийца! Не забудь помолиться своему Богу!

– Я же ради тебя, тебя спасала… Что же делать теперь?

Они побежали в баню. Паня работала на кухне – повар требовал ее к себе каждый день. Местные ребятишки знали это и приходили к ним просить еды. «Вся деревня говорит», – горестно думала Катерина, накормив детей. Бабы сами их посылали, но ни разу косо на Катерину не посмотрели – все понимали.

Александр в забытьи лежал в своем углу, зарывшись в тряпье.

– Пойдем к партизанам, там пересидим! – предложила Глаша. Она бросила тряпки в тазы и сунула один из них Катерине.

– К каким партизанам?

– Ничего-то ты не знаешь! А тот немец, между прочим, меня от повара защищал, любил – Митрий давно вместо Пани отправить хотел.

– Так ты что же – правда любила его?

– Ох, мать! Надоело мне полоскать это вонючее белье, гнуть спину с утра до вечера! А Клаус обещал вывезти меня в Берлин, снять там квартиру, покупать шелковые чулки. А теперь из-за тебя все…

– И ты с ним из-за чулок? – Катерина не знала, что сказать дочери. У нее перед глазами стояла картина с Клаусом и его голым задом в сизых пятнах. Неужели Глаша могла так расчетливо, без любви, отдаться врагу?

Молча пошли на реку. На улице возле пушки стоял пьяный небритый часовой и пугал проходящих мимо винтовкой. В первые дни на него залаяла деревенская собака, и он тут же пристрелил ее. Идти было страшно. Часовой навел на них винтовку, но Глаша улыбнулась и показала на тазы с бельем:

– На речку идем белье полоскать, – сказала она. Часовой загоготал: «Клаус, Клаус» – и отпустил их.

«Клаус – так звали того немца», – вспомнила Катерина.

Они шли через всю деревню до Наташиного омута. К счастью, никто не обращал на них внимания: немцы отмечали Рождество и выбегали на улицу, только чтобы помочиться. У омута Катерина с Глашей перешли по льду реку и взобрались на гору, где когда-то стоял сандаловский хутор. Сейчас там еще лежали валуны от фундамента, скрытые снегом, и скрюченные яблони, которые сажал Александр. Катерина старалась не бывать в этой стороне – слишком тяжелые воспоминания окружали ее там: о счастье, от которого ничего не осталось, об Агафье.

– Куда мы идем?

– Партизаны в заломах под Павловским, вся деревня давно знает и кормит их, мама. И Паня тоже…

Вскоре на дороге послышался рокот подъезжающих мотоциклов. Бежать было бесполезно – на снегу оставались отчетливые предательские следы.

– Скажем, что к родственникам в Павловское идем, – нашлась Глаша. Ненужные тазы они уже спрятали, когда перешли Тьму.

Подъехавшие были настроены серьезно. Глаша улыбалась, показывала на Павловское, но немцы направили на них винтовки:

– Hast du Klaus getötet? [48] Ты убила Клауса?

– Я не понимаю, – отвечала Глаша, все еще улыбаясь.