Валерий Туринов - На краю государевой земли

И в этой полной тишине жалобно заскрипела лавка под тяжестью дородного тела князя Семена, осевшего на нее, чтобы ненароком не упасть на пол. Затем он уронил голову на свой воеводский стол и начал елозить по нему длинной жесткой бородой, как будто чистил его… И вдруг он загоготал: «Го-го-го!» — придерживая руками на большом животе пояс, чтобы не свалились штаны.

Кобыльский же грохнул по столу волосатым кулачищем и тоже захохотал басом, удивительным для его клокочущей жилистой груди. А дьяк Митька Жеребилов стал катать по столу горемычную царскую грамоту неопределенного цвета, беззвучно открывая и закрывая рот, как будто силился что-то выдавить из себя, но не мог…

Засмеялись и казаки, случайно оказавшиеся в съезжей, сидя на лавках у двери.

Ротмистр же, постояв посреди избы со спокойным выражением на лице от осознания честно выполненного дела — довез все-таки царскую грамот, так нужную Якову, — отошел к казакам и сел рядом с ними на лавку.

В той грамоте, привезенной ротмистром, указом государя было предписано воеводам Томска выявить из числа служилых пущих заводчиков мятежного дела. Затем бить их кнутом, посадить в тюрьму до нового указа, а остальных отправить с Кобыльским в Ачинский острог.

Кобыльский пришел к Тухачевскому в разгар лета, в конце июля, и привел с собой 660 человек служилых. Это были те, кто еще не успел сбежать из Томска. Он принял у него по росписи острог, сменил его, и Яков уехал в Томск с теми, с кем зимовал.

Перед отъездом Якова из Томска Федька затащил его к себе на двор. Он чувствовал и какую-то свою вину в том, что сотворили служилые с московским дворянином из-за того, что тот был не как они, не такой, не походил на них чем-то. Да и за Гришку ему было тоже неловко. Добро еще того опять погнали туда, в Ачинск. А то бы они схватились тут, подумал он, зная характер Якова.

Они уселись во дворе за стол, быстренько накрытый по-летнему Веркой. К ним вышел во двор и Иван, натянув сейчас, летом, телогрею и валенки. Он был уже весь белый, с седой реденькой бородой, но с темным загорелым лицом. Вообще-то, он был еще крепок, во всю ходил с косой в деревеньке у Федьки, на его лугах, на той самой протоке Иштан.

Яков обнял старого сотника по-приятельски. Они похлопали друг друга по спине, приговаривая: «Хорош, хорош!»

Иван присел с ними на лавочку, за ветхий треногий стол, что стоял уже как старый дед с палочкой. Федька налил ему водки. Он выпил с ними, стал обсасывать беззубым ртом соленого подлещика, зачмокал, как младенец, пустыми деснами, странно покачивая головой… Как-то раз он хотел починить крышу, она протекала, полез на нее по лестнице и неудачно, сорвался, упал и сильно ударился головой о землю. Вот с тех пор она и закачалась, жить и работать не мешает, но качается. Хорошо еще, что не угодил на бревна, которые Федька завез на починку избы.

Посидев с ними, он встал, проворчал как напутствие гостю: «Удачи тебе, воевода!»… Голос у него дрогнул, смялся.

Яков еще раз обнял его, уже старого и высохшего стрелецкого сотника.

А он отвернулся от него и скоренько зашаркал валенками по настилу к избе, чтобы не показывать свои глаза посторонним. К старости, ослабев, он стал тосковать. Ему казалось, что все покидают его, вокруг остается только пустота. Но эту пустоту вытаптывал сам же он, не замечая этого. Он топтался в ней, пытался заполнить ее, суетился, а она не становилась оттого меньше, как на плацу, где жить, на вытоптанном, было невозможно.

Они же, Федька и Яков, еще сидели долго и пили. Все как-то не получался разговор… И Яков, под конец, перед тем как расстаться, откровенно по мужицки сурово резанул Федьке правду-матку в глаза.

— Хреновый у тебя брат, Федор! Он продаст еще тебя когда-нибудь!

Стояло начало сентября, но еще было тепло и сухо. У Якова, уставшего от всего и опустошенного, на душе было тоскливо, и его быстро развезло от выпивки на солнце.

— Однако, пора! — подхватил его под руки Елизарка, видя, что он созрел, никуда сам не уйдет и уже устраивается прикорнуть на лавке тут же, на дворе.

Федька помог ему поднять захмелевшего Якова, и они потащили его к воеводской, где тому выделили закуток, чтобы было где переночевать. Елизарка всегда был рядом с Яковом, под рукой, возился с ним как с маленьким, когда он вот так, бывало, прилично набирался.

В Таре Яков задержался недолго: уехал сначала в Тобольск, там встретился с Пронским. Тот обещал ему поддержку, если с ним будет что-то недоброе за историю с этим походом. И он уехал дальше, в Москву, куда его вызвали по сыску дела о его походе.

В Москве его дело затянулось надолго. К тому времени закончился срок его воеводства в Таре, и он уже не вернулся туда.

Во время жизни в ссылке его тянуло в Москву, думалось, приедет, заживет как все: будет время заняться семьей, двором, а теперь еще и поместьем; оно тоже требовало внимания и сил. Но вот появилось то долгожданное время. Он целыми днями оказался предоставленным самому себе и затосковал. Непонятное что-то навалилось на него, все вроде бы есть: и семья, и поместье, и время… А вот хоть караул кричи от тоски и еще от чего-то…

Аксинья, видя, как сохнет, мается муж, пропадает без этих чертовых походов, киргизов и калмыков, повздыхала и посоветовала ему сходить к Пронскому. Князь Петр тоже вернулся уже с воеводства из Тобольска и стал, как поговаривают, вхож во дворец, к самому государю, и может чем-то поддержать его, Якова.

— Я уж тут сама как-нибудь управлюсь с детьми, — опустила она голову, чтобы не показывать мужу глаза и в них тоску от частой жизни в одиночку. — Да, мне не легко тут одной! — вырвалось у нее, она всхлипнула, вытерла ладошкой лицо, подняла голову: — Все, Яша, я больше не буду, не смотри на меня так! — торопливо проговорила она, заметив глубокую складку у него на лбу.

— Нет, теперь поедем вместе! — твердо заявил он. — Возьмем и Ваську. Нечего ему тут…

Он запнулся, хотел было что-то сказать о службе сына при дворе, но не сказал.

Князь Петр снова помог ему. А может быть, тут время сыграло на руку ему: в ночь с 12 на 13 июля 1645 года, на день собора Архангела Гавриила, скончался первый царь Романов. И его сын, юный государь Алексей Михайлович, как положено было всем новым правителям, простил все прегрешения своим подданным.

«Сколько же я пережил царей-то? — подумал Яков, посчитал: — Этот уже пятый!.. А если прибавить и Федора, то — шестой!» — вспомнил он, что, когда ему было всего двенадцать лет умер царь Федор, боголюбивый, и его мать, женщина сердобольная, тогда сильно плакала; о других же не убивалась…

Через год, стараниями все того же князя Петра, его прибрали указом государя воеводой в далекую северную пушную столицу Сибири, в «златокипящую» Мангазею, на смену князю Ухтомскому. Но только еще через год он смог выехать туда со всем своим семейством и неизменным холопом Елизаркой. Там он рассчитывал пробыть обычный воеводский срок в четыре года.