Валерий Туринов - На краю государевой земли

После того жесткого разговора с Яковом, Ишей удрученным отъехал к своим. Затем он откочевал со всеми киргизскими князьками далеко на юг, в степи. Он даже не мог предположить, что в лагере русских может быть что-нибудь такое, что произошло. И маленькому отряду казаков никто не мешал ставить острог. Но не хватало рук, поджимало время, на носу была зима. И Яков сам становился рядом с казаками, брал в руки топор и махал им с утра до вечера: заваливал и ошкуривал лесины, таскал на горбу бревна, делал углы в охряпку и вечером падал без сил на лежак.

Острог срубили с большой проезжей башней. Поставили они еще башню со стороны бора, из которого таскали на себе лес на постройку. Зелейный погреб и амбар они устроили в подклети третьей башни, срубленной тоже на углу острожка. Ни на что другое у них не хватило уже сил. И они решили зазимовать так, поселившись в башнях, на верхних ярусах. К зиме один дощаник они волоком перетащили с реки за стены острога, а доски и скобы с другого дощаника пустили в дело. На большой башне они снарядили две пушки со свинцовой картечью. А та башня, что была у бора, ощерилась туда, на темный бор, медным жерлом другой пушки, выглядывавшим из амбразуры.

И когда встал Ачинский острог, ожил и Яков, оправился, почувствовал опять во всем теле силу, прошла хандра, вернулась уверенность и злость… И в Москву, в Томск и Тобольск пошли его отписки о «воровстве» казаков в походе, непослушании, бегстве из «киргиз» и о его оскорблении, как воеводы. Он писал, чтобы прислали служилых, сменили тех, кто ставил острог. Жаловался он и на то, что в остроге осталось всего полторы чети ржаной муки и две чети толокна в казенную меру; да людей совсем нет, и если придут киргизы, то в напуск посылать некого.

К зиме в острожек из Томска пришли годовальщики, всего восемь человек, и привезли хлеб. Казаки в острожке приободрились, а Яков послал в Томск, к Мосальскому, Афоньку Черкасова: он просил хлебное жалование служилым на следующий год. Князь Семен сразу же откликнулся на это. Он собрал в съезжей два десятка казаков и дал им команду идти с обозом в острожек. Но те тут же, в съезжей, скопом заявили, что к Якову не пойдут до указа из Москвы, куда тот писал на них об измене, послав с грамотой своего человека, ротмистра Снятовского.

У тех же, кто сбежал от Тухачевского, по дороге в Томск попадали все верблюды. Потеряли они и табун лошадей. В пути у них поумирали многие пленные, а довезли они в полной сохранности только меха, пищали и наручи. Все это они поделили между собой, и на круг вышло у них на брата по 12 рублей. При этом о тех, кто пошел на дощаниках с хлебными запасами, никто и не вспомнил. И строители Ачинского острога послали челобитную государю на своих товарищей: надули, мол, те их, условились-де они на войсковом круге, что получат тоже свой пай из добычи. И только на том-де они согласилась везти хлебные запасы.

Заявившись в Томск, те беглецы подали челобитную и в ней расписали о своей службе на бою с киргизами. И когда, мол, воевода ушел от них неведомо куда, захватив с собой всю мягкую рухлядь и ясырь, то им, бедным, ничего не оставалось, как только сбрести в Кузнецкий острог, чтобы не быть побитыми от киргиз. И снова, плачась об оскудении на государевой службе в «киргизах», они стали просить жалование. По этой челобитной Пронский послал из Тобольска в Томск тобольским, тюменским и тарским казакам их хлебные оклады за этот год и на год вперед. Беглецы получили их и, когда князь Семен велел им возвращаться обратно к Тухачевскому, подали новую челобитную, в которой отписали, что служить государю рады, но к Якову идти им «немочно»…

К этому времени из Тобольска пришло денежное жалование, и беглецы, получив и его вперед, снова принялись за старое: служить-де в «киргизах» согласны, опричь с Яковом.

Тогда князь Семен с Кобыльским собрали беглецов у съезжей и объявили им, чтобы они сами выбрали голов, под началом которых согласны были идти.

— Не-е, то нам не за обычай! — стали отнекиваться казаки, раскусив сразу уловку воевод. — Пусть государь укажет воеводу!.. Снятовского подождем — с грамотой!.. До весны!..

— Мухоплев, и ты, Ивашка, за обычай вам или нет, а пойдете туда…! — сорвался князь Семен на угрозы, заметив, что кричать-то стали не меньше тобольских, чужаков, свои же, томские: этот рыжий и его дружок, Ивашка Володимерец, мужик уже в годках, а все еще не выйдет из «гулящих» никак…

Казаки и воеводы разошлись со сходки обозленными.

Вскоре из Тобольска подошел новый караван дощаников с зерном. По дороге до Томска часть хлеба казаки распродали, а что-то дали в долг остякам, и оклады пришли не полными.

— Не дадим Афоньке везти хлеб к Якову, пока сами не получим причитающийся! — заявили беглецы.

«Оклады выбили за два года вперед, а не служили и месяца!» — весь кипел внутри князь Семен, распаляя себя на то, чтобы отписать все Тухачевскому, устроившему, по его мнению, тут, в его городе, со своим войском смятение… «Присланы воевать с киргизами, а сидят в городе!»

Зима прошла в дерганой переписке томских воевод с Тобольском, служилые из разряда которого заварили все эти беды.

В начале июня в Томск вернулся из Москвы ротмистр Снятовский. В тот же день он объявился в съезжей и подал Мосальскому царскую грамоту.

Князь Семен, взяв ее, удивился: грамота была мятая, подозрительно желтого цвета, с разводами…

— Ты что спал на ней и…! — брезгливо отбросил он грамоту на стол дьяку Митьке Жеребилову.

Митька, перед которым упала эта желтая царская грамота, тоже отстранился от нее.

Ротмистр замялся, смущенно пожевал губами и признался, что он утопил ее в Оби…

Он торопился с Москвы, зная, что Яков сидит в острожке и надеется на него. Позади остался уже Сургут, до Томска было рукой подать. И он, как-то расслабившись, выпил с казаками водки, уселся на борт дощаника, подставил теплому майскому солнышку лицо и прикрыл глаза. В этот момент дощаник качнуло на волне, и он полетел в воду. И грамота, что была всегда при нем в плотном кожаном мешочке, выпала у него из-за пазухи, булькнула и камнем ушла на дно. Спьяну, он сразу же нырнул за ней, но холодная весенняя вода тут же отрезвила его. Пришлось, уже с дороги, пройдя от Сургута вверх по Оби два дня, возвращаться обратно туда в одиночку на челноке. В Сургуте он выпросил у воеводы сеть и двух казаков и вернулся назад на злополучное место. И целый день казаки забрасывали сеть, таскали ее вдоль плеса, пока не выловили грамоту. Он опять вернулся в Сургут. Там грамоту высушили, снова опечатали. И только после этого он двинулся дальше…

Ротмистр закончил свою исповедь, закрыл рот, почувствовав в съезжей необычную тишину. Все молчали, как бывает, когда зимой войдешь в избу: с мороза-то губы пристыли, язык не шевелится, и не можешь произнести ни словечка…