Валерий Туринов - На краю государевой земли

— Не-е, воевода, сё государево дело! — отрицательно закачали головами мужики. — Ставь казной! Стрельцами!

— Таможню возьми: бездельных, корыстных! — стали зубоскалить зверовщики.

— Вот Дёмка придет из Туруханска — тогда и поговорим! — сослались торговые на Шишкина, известного всем здешним старого пройдоху, приказного тобольского стола; тот уже четвертый год ведал Туруханским зимовьем.

Яков насторожился: вот с ним-то, с тем пока еще неведомым для него Шишкиным, он и надеялся встретиться вскоре.

С мужиками он так и не договорился, на том и разошлись ни с чем. А дальше — больше. Собрал он опять их, и получилось то же самое. И те, с мошной, снова: вот, дескать, придет Дёмка, он скажет свое слово… И Яков, не видя еще ни разу приказчика, уже был зол на него.

— Ничего, Яша, зато мы вместе, — тихо говорила Аксинья, успокаивая его вечерами дома, когда он приходил из воеводской сумрачным. — Все образуется, как-нибудь…

Но он видел ее глаза, и ему казалось, что они укоряли его, словно говорили: притащил бог знает куда, и живем, как цыгане… А выйдешь из дома — кругом посадские и торговые, прижимистые, несговорчивые…

Прошло полтора месяца, как он приехал сюда. В середине сентября выпал снег и стало примораживать.

В один из таких, уже по зимнему холодных дней Яков притащился в съезжую рано, чтобы, пока там еще никто не появился, посидеть одному. С самого утра у него болело все тело, а на душе было скверно. Вчера он опять полаялся с купцами, обозлился, напился и уже с нетерпением ожидал этого сукиного сына, Дёмку, на которого все сваливали мужики.

Крохотное оконце в съезжей затянуло изморозью. В избе было полутемно и пусто. И странно, но одиночество не помогало, не успокаивало, как бывало раньше.

«Хоть бы сверчок запел!» — мелькнуло у него, и снова все о том же. — И где этот мерзавец Дёмка!»…

Вспомнилось ему почему-то детство, речка. Они, мальчишки, валяются на жаркой песчаной косе, греются после купания… А вот перед его мысленным взором появилась Матрёнка, его первая жена, какой он увидел ее когда-то впервые в соседнем поместье, у Васьки Бестужева, под Смоленском… Он хотел вспомнить свои походы и сражения, в которых участвовал, но не смог выжать из памяти ничего: их там как будто и не было. А ведь половина его жизни прошла в них…

Он тяжело вздохнул, нагнулся, чтобы открыть казенный сундук: из глаз у него брызнули искры, сердце учащенно забилось и вдруг сжалось, остановилось, сильная боль ударила его по груди… Он распрямился, посидел, отдышался. Затем он достал все-таки из сундука грамоты, бумагу и чернильницу с пером, разложил все это на столе перед собой. Подьячего у него не было, и его работу приходилось делать ему самому.

«Да это и хорошо, что его нет», — подумал он, встал, хотел было пройтись по избе…

Но в этот момент в сенцах забухали чьи-то ножищи: видимо, пришлый стряхивал снег. Затем дверь в съезжую распахнулась, и в избу уверенно ввалился какой-то человек в собольей шубе, и в первый момент показался огромным, великим. Но когда он скинул шубу, перед Яковом предстало плюгавенькое существо, здорово похожее на Дружинку, с таким же въедливым взглядом бесцветных глаз и жиденькой бородкой…

— Приказчик Дёмка, для разговора от мира, по твоему делу! — ехидно оскалил вошедший рот с гнилыми зубами…

И у Якова, при виде приказчика, ну точь-в-точь Дружинки, вылитого, все поплыло перед глазами и завертелось, собираясь в гигантский круг. И он, этот круг, — раз! — и замкнулся, там что-то сцепилось, как в обруче, с нахлёстом… И у него в голове замелькало: Дружинка, киргизы, мугалы, Алтын-хан… Распопа… И какая-то сила, и вот этот второй Дружинка, что предстал сейчас перед ним, потянули его опять все на тот же круг, по-новому:… киргизы, мугалы… И он, Яков, неминуемо вот-вот снова завертится, побежит по кругу и будет бежать и бежать, как та же белка в колесе, у скоморохов в Москве, на Торговом ряду…

«Все сначала?!. Нет! Нет!» — полыхнуло у него в мозгу, и он почувствовал, как ему опять прихватило грудь, сильнее, чем тогда в киргизах… Но и на этот раз он не упал, осторожно присел на лавку, за свой воеводский стол, откинул на стенку голову, прикрыл глаза, чтобы немного, хотя бы чуточку передохнуть, и задремал, слыша шепелявый говорок приказчика, прорывающийся сквозь зубы… Голос куда-то удалялся, слабел, а вот и исчез, совсем…

«Может быть, ушел?» — обрадовался он, хотел было приподнять веки, но не смог…

А Дёмка, заметив, что воевода вроде бы задремал и не слушает его, подошел к нему и тронул его за плечо. Голова воеводы безвольно мотнулась и упала ему на грудь…

Он так и умер, сидя за своим воеводским столом здесь, в этом северном краю, где впервые в жизни почувствовал себя независимым ни от кого. Но вот пришел приказчик и разрушил его иллюзию.

Его сына Василия служилые в Мангазее пытались было посадить на воеводство, на место отца. Но торговые и посадские, которым Яков успел уже встать костью в горле за свои шесть недель воеводства, взяли над ними верх. Из Тобольска по их челобитью, что, дескать, сын Якова молод еще для такого, на воеводство прислали Андрея Секерина. Но и тот вскоре тоже умер, и его срок на воеводстве досиживал его сын, тоже Андрей.

Аксинья же с Василием и холопами увезли тело Якова из Мангазеи и похоронили его в поместной деревеньке. О ней он мечтал во время опалы в Сибири, и получил-то ее только под конец жизни, теша себя напрасной надеждой, что когда-нибудь за его службу она станет вотчинкой, родовым имением, перейдет к его сыновьям.

Поместья Якова остались за его вдовой, Аксиньей, пока она была жива. И она вырастила и поставила на ноги своих малышей, в чем нашла поддержку первое время у холопа Елизарки. Но и тот недолго задержался на этом свете после Якова: как верный пёс он вскоре последовал за ним.

День был обычным, каким бывает здесь, под Томском, в конце марта. Солнце, снег и небо было голубым. Но на торгах, на площади, уныло было, не по-весеннему, в толпе людей, собравшихся зачем-то как на обедню или войсковой смотр. Их было много: казаки, миряне, инородцы… А вон и сыщики, пришли как на какой-то праздник.

Но Федька ничего не видел вокруг. Ни на кого он не смотрел. В груди засела боль от оскорбления, душила злость, чего-то он боялся в то же время, хотя стоял среди своих советчиков, дружков. Они держались отдельно, кучкой, как будто бы уже и не были среди своих же, городских… Он, Федька, был первым среди них, был заводилой. И вот теперь он тоже первый…

Подьячий зачитал указ государя: бить кнутом на козлах, на торгах, заводчиков «воровской» приказной избы. Затем он выкрикнул его: «Федор Пущин!»

И Федька выступил вперед. С боку к нему подошел Лучка, и тут же рядом оказался Ванька, муж Варьки, чтобы проводить его. Но он отстранил их руки, когда они хотели было поддержать его, чтобы подвести к палачу, к бессменному Степке Ермолину, в общем-то, неплохому малому, когда был не при деле-то…