Валерий Туринов - На краю государевой земли

Федька заворчал, мол, ладно, будет тебе…

— Я зачем пришел-то до тебя, — начал он. — Ты слышал, поди, уже, что высылают меня, на вечно. В Якутск!.. Поэтому я тут все продаю. Обители же отпишу свою деревеньку, что на протоке Иштан, в дар. И коли будет нужда, приду хром, слеп, аль скорбен, так было бы где преклонить голову напоследок, в сем божьем доме!.. Так что, Ефрем, давай оформляй вкладную. Зови келаря!

Отец Ефрем засуетился. Не часто делали вклады в его обитель. А тут на тебе! Уже другой вклад за неделю, и все от тех, из ссыльных.

«Это хорошо! Побольше бы!.. А чего побольше бы?.. Вкладов или ссыльных, битых государем!»…

Он отмахнулся от этой нехорошей мысли. Важнее было то, что он слышал. А слышал он, что место у Федьки там доброе, курья богата рыбой, и луг на острове с сенокосными угодьями…

Пришел келарь Иона. Вкладную запись оформили быстро. И Федька тут же приложил к ней свою руку.

— Ты что на Пролубницу-то [82] 1 апреля, день Марии Египетской, с этого времени по рекам Сибири зажорная вода засоряет проруби нечистотами, и в народе к имени Марии прибавили довольно грубый эпитет — Марья-говнопролубница. пришел? — спросил отец Ефрем Федьку, вопросительно заглянув ему в глаза. — Она же, матушка, покровительница всем раскаявшимся, блудникам и блудницам… Хи-хи-хи! — захихикал он, потирая руки, затем потащил Федьку из игуменской к трапезной, маленькой рубленой избушке, уютно убранной внутри.

— Пойдем, там выпьем, — тихо зашептал он Федьке и оглянулся на келейную. — Здесь грех, грех!

— Да?! — удивленно вскинул Федька вверх брови, думая, что Ефремка разыгрывает его. Уж он-то знал его хорошо.

На мгновение он задумался, затем засмеялся:

— Ладно, брось заливать! Ты вот заходи как-нибудь. Отменную настоечку моя Танька настояла на чернике. Ох, зараза, и добрая же получилась!

Он выпил с игуменом водки. Они разговорились. Ефремка почему-то вспомнил прошлое, как он попал в игумены, из казаков-то…

— Скучно жить, Федька, стало! — признался он. — Что ни день, все то же.

— А тут?

— Э-э, тут иное! Вот встанешь утром рано-рано — и все уже осмыслено! А там что?..

Ефремка постригся давно, уже более четверти века назад. Толчком к этому послужила смерть его детей. Они умерли как-то разом, в поветрие. А затем было еще и бегство его жены, Акулинки, с каким-то казаком. По слухам, та живет и по сей день за тем казаком в Красноярском остроге. Но постригся он не из-за того, что потерял ее.

Вроде любви, аль там, как говорят, прилепился к ней, как репей к заднице. Хи-хи! Не-е!

Тут было иное. Подумал он, покумекал, и набрел на мысль, что все здесь, в здешнем мире, в том числе и служилом, тлен, самый настоящий. И скучно ему стало от этой мысли… А что будет с тем кладом его таежным? Если умрет сам, то прахом пойдет: ни себе, ни людям. А то, еще чего доброго, достанется какому-нибудь лихому человеку… Куда не кинешь мысли — везде плохо… Помаялся он вот так, помаялся и пошел в обитель Успения Пресвятой Богородицы. Но вклад принес туда малый, чтобы не искушать старцев. По себе знал: как увидит золото или серебро, так дуреет… Постригся он и вроде бы попервоначалу-то, ничего… А потом пригляделся… Мать честная! Там то же самое, что у казаков, только прикрыто черной скуфейкой. И стало ему жалко даже того малого вклада, что принес в обитель… Старцы-то оказались слабы, по мирскому жили, не в обители, на посаде, да в деревеньках, благо, по Сибири баб мало было…

— Одно слово — что старцы!.. Двое из их братии как-то раз не поделили женку: служилый в заклад оставил, к государю собрался. Так порезались ножами! Слава богу, не до смерти…

Пожил он в обители, и стало ему опять скучно: не то место, душа не принимает. А тут еще грамота пришла от Макария, от архиепископа.

— Из Тобольску! Да все бы ничего: и раньше грамоты ругательные приходили о не старческом житье-бытье в обители. Но вот с грамотой приехал и новый игумен, Феодосий, порядки привез!.. Прежний-то, Евстратий, под стать был нашим старцам. А старцы-то, свой брат, казаки, гулящие в прошлом, да промысловики. Народ отпетый. Землю пахать, или там еще что-нибудь: ни-ни!.. И разбежались. Обитель запустела. И игумен уехал назад, в Тобольск, оттуда же куда-то на Русь святую…

И старец Ефрем основал новую, Алексеевскую обитель, поднял ее. Но как раньше он был безмерно расточительным, так сейчас, к концу жизни, стал скуп, очень скуп, был рад каждому дарителю, хотя обитель не бедствовала.

Федька уже знал, что поднять монастырь на вклады новопостригшихся братьев было невозможно. Оттого, что соберутся в складчину нищие, вместе они не станут богаче. Тут было что-то иное… Вот это загадка!.. Государь же не даст денег на подъем неизвестному строителю. И патриарх тоже, правда, благословение — может быть. Но с одного благословения стены-то не выросли еще нигде.

— Откуда деньги-то, серебро? — спросил Федька игумена.

— Кхе-кхе!.. Бог помог!

Ефремка ухмыльнулся. На его лице, уже подернутом густой сеткой мелких морщинок, все также по-молодому блеснули глаза пройдохи, изведавшего многое в жизни.

Федька обнял на прощание уже усыхавшую старческую фигуру игумена и ушел из монастыря, похлопав по плечу сторожившего у ворот все того же немого послушника, похожего на дневную тень, доживавшую свои последние мгновения перед закатом солнца.

Кумарский острог стоял на левом берегу Амура, в сотне саженей от воды, на невысокой терраске, недоступной половодью. Река здесь была широкой. На полверсты, не меньше расстилалась она темной гладью перед острогом. Напротив же острога, на другом берегу, вздымались каменные утесы, похожие на глинобитные стены, покрытые зеленым мхом, лишайником и лесом, кустарником местами обросли.

Сюда, на Амур, в Кумарский острог, Федька пришел со своим полком на двух дощаниках. Полк у него был невелик, всего-то пять десятков казаков, все из Якутска. Кроме того, с ним был еще Гринька со своим дружком Потапкой, толмач, он же и проводник Сёмка Чистый и, разумеется, Акарка. Взял он сюда с собой и своего холопа Пахомку.

Стоял душный летний полдень. Куда-то спешили облака, желтели скалы у реки, все те же скалы. Над ними пара серых кречетов ходила. Они печально кого-то звали, словно потеряли тут свое гнездо.

Федька подал команду, и дощаники повернули к берегу, нацелились туда, где на плотбище копошились десятка три мужиков: тесали доски, брусья… И там же белели кокорами новенькие заложенные суда, похожие на скелеты гигантских рыб. Горой лежали оструганные доски, весь берег был завален щепками. А в десятке саженей от плотбища на громадных валунах рос свежий сруб, неизвестным назначением путая мысли всем, взиравшим на него.

На берегу, по пристани и плотбищу торчали реденько кусты, а дальше виднелся небольшой луг, за ним круто в гору уходила тайга. Там стоял стеной судовой лес, вполне годный и для острога. Чуть выше по течению справа в Амур впадала небольшая река Кумара. Широкой дельтой разбрелась она, расставила на пойме наносные острова. Она текла отдельно своей струей вдоль берега Амура, не смешиваясь долго с мутной водой большой реки… О, диво! И тут цвела, оказывается, родная, всем милая черемуха…