Валерий Туринов - На краю государевой земли

Степанов как раз поднимался со своим войском с низовьем Амура, от устья Шингала [88] Шингал — река Сунгари, приток Амура. . Там, на Шингале, он потерпел неудачу при добыче хлеба: богдойские войска вынудили его уйти оттуда. Тогда он пошел вверх по Амуру на судах и встретился на реке со служилыми Бекетова. А вскоре к нему пришел на плотах с казаками и сам атаман. Переговорив, они решили добывать дальше хлеб сообща и встать на зимовку тоже одним лагерем, устроив где-нибудь в крепком месте острожек.

— Ну, об остальном догадываешься сам, — сказал Бекетов Федьке. — Как-то поймали мы одного никанского мужика. Так он в расспросе сказал, что в устье Шингала пришло богдойское войско: великое, тысячи две, крепь ставят, против нас… Ох, а драки тут стоят!.. Но кое-что хлебного все-таки здесь, на реке, мы сыскали. С тем и зимовали… А дальше знаешь: богдойские сюда подошли, на восемь цветов знамена!..

— А где Ванька Похабов?

— Опять по Байкалу ходит! — ухмыльнулся с чего-то Бекетов. — Он же из Енисейска-то, от Пашкова, смылся ведь!

— Давайте к делу, — прервал Степанов их толки. — Ты с чем пришел? — спросил он Федьку. — И где твой наказ?

Федька полез за пазуху, достал изрядно помятую бумажку и протянул ее ему.

Степанов взял наказную память, стал медленно читать ее вслух по слогам.

Сам Федька читал не лучше Степанова. Отец его, еще когда Федька был пацаном, вдолбил ему в голову кое-какую грамоту… «Без азбуки ты, Федька, в сотники, или в полковые, не выйдешь!» — наставлял он его… И Федька здорово запомнил это, хотя еле-еле освоил писанину, чего нельзя было сказать о Гриньке. На того он плюнул и не стал тиранить его, как в свое время этим изводил его покойный отец.

Степанов прочел воеводский наказ и вернул его Федьке.

— Ну что ж, служи на Аргуне-реке, как Лодыжинский отписал! А вот с хлебом… Хм! — замялся он, подтер ладошкой нос и показал на засохшую корочку на столе, которую они с Бекетовым, похоже, оставили еще на раз поесть. — Тут сами оголодали. Вон, видишь, что жуем!

— Какой хлеб, Федор! Ха-ха-ха! — расхохотался Бекетов, и его твердый подбородок растянулся в плоский блин, выдавая натуру уязвимую, а в голубых глазах заскакали искорки. — Сами ходили на Шингал, на хлебные места! И хлеб тот на исходе!.. По Амуру богдойские пожгли деревни, а дючеров и дауров угнали!.. Ярофейка напакостил тут, — стрельнул он взглядом на Онуфрия, оценивая, как тот воспримет это поношение своего бывшего атамана. На что Степанов никак не отреагировал. Как видно, у них на этот счет злые споры были уже позади. — Всех дючерских по рекам распугал, край запустошил! А где теперь взять хлеб-то?.. Я уже не говорю о ясаке! Хлеб запасаем дракой!

— И вожей дать не могу. Нет их, — снова вступил в разговор Онуфрий.

— Разбежались все, как узнали, что ты идешь сюда! — обнял Бекетов Федьку, похлопал его по плечу. — A-а!.. Хм!.. Хи-хи!..

Федька не обиделся, но сбросил его руку со своего плеча, усмехнулся.

— Ох, Петр, Петр! Ты же заткнешь самого Уварова за пояс! А куда уж Похабову-то до тебя! — сказал он, намекая на что-то, известное только им двоим.

И Бекетов почему-то засмущался, задвигал руками, не зная, куда их приложить, отошел от него, собрал в горсть крошки со стола, бросил их в рот, глубоко вздохнул и поперхнулся: «Кха-кха!.. Тьфу ты, не в то горло пошло!»

— Во! Видишь, в два горла жрет хлеб! — съязвил Степанов. — Как тут напасешься!

Он встал с лавки, прошелся по тесной избенке, остановился подле стола, окинул его равнодушным взором.

— На рыбу нажимай! — посоветовал он Федьке. — И птицу пусть ловят твои казачки… Силками, силками!

Когда-то Онуфрий зарабатывал на жизнь себе кузнечным ремеслом, и жаром подле горна его палило долго. Вот от того-то борода и закурчавилась у него, пошла колечками крутыми, а медное лицо с тех пор так и не побелело. От этого цыганщина в нем проступила. И вот за это свое бывшее ремесло он и получил прозвище «Кузнец». Под ним его знали не только на Амуре, но и далеко по всей Сибири…

— А пороха и свинца дашь? — опросил Федька его.

Онуфрий не ответил ему, стал рассуждать вслух.

— Свои головы нечем сберечь, не только идти войной куда-то… А как острог, государеву казну отстоять, если заново явятся богдойские?..

«Ну, так и есть — зажилит!» — решил Федька.

— Ты, говоришь, срубил острожёк на Аргуне? — обратился Онуфрий к нему. — И там малых людей оставил. Пойдешь туда?

Федька согласно кивнул головой.

— А нет, так те сплывут сюда, если побоятся там зимовать.

Онуфрий поджал губы, бросил на него равнодушный взгляд.

По Амуру бродило много промысловиков, небольшими ватагами, по пять-десять человек. Они кормились чем придется, добывали пушнину у дючеров и дауров, спускались в низовье реки к гилякам, в места особенно богатые мехами. И многие из них бесследно исчезли на этих просторах. Смерть здесь была не в редкость, с ней свыклись, и жалость притупилась, и никого уже не трогала судьба бродяг.

Сам же Онуфрий пришел сюда, на Амур, с ватагой Ерофейки Хабарова три года назад. В ней он был не из последних: товарищем, советчиком атамана, его правой рукой. В походах он показал себя по-деловому, заправлял добычей хлеба и умело собирал с инородцев ясак. А два года назад здесь объявился с Москвы, посланный Сибирским приказом, московский дворянин Дмитрий Зиновьев. Он шел маршрутом через Якутск, рекой Олёкмой, и на Тугирском волоке срубил острог. Там он оставил 50 казаков с войсковой казной: он вез свинец и 80 пудов пороха даурскому войску Хабарова. Оттуда же, с волока, он пошел с сотней казаков дальше и встретился с ватагой Ерофейки в устье Джеи [89] Джеи — лезвие (тунг.); современная река Зея. . С собой он привез еще наградные золотые: то было государево жалование служилым за подвиги на только что завоеванной земле. И 300 человек из ватаги Ерофейки получили по золотому, наградному. Зиновьев пробыл на реке всего лишь месяц. Но за этот месяц он успел поссориться с Ерофейкой, когда тот отказался подчиниться ему и потребовал от него наказ, государеву грамоту на то, что он должен верховодить на этой реке. Московский дворянин вспылил, таскал за бороду лихого амурского атамана. Затем, забрав его с собой, он поехал из Даур обратно на Москву. А на Амуре он поставил приказным вот его, Онуфрия, дал ему на то наказ, чтобы он управлял всей рекой. Та объявлялась отныне вотчиной московского царя. На обратном пути, на Тугирском волоке, Зиновьев приказал Ерофейке надежно потаить в тайге весь порох и свинец, что он вез даурскому войску. Ерофейка спрятал войсковую казну, а вместе с ней и серпы, косы, железо и уклад, которые забросил сюда со своей ватагой. Он собирался на берегах этой реки, на новых землях, завести пашню… Но амурский атаман завоевался. Добывать хлеб, да и те же меха, войной оказалось проще… А тут еще Зиновьев появился… И так Зиновьев увез Хабарова в Москву. Там атамана обласкали, наградили, но на Амур уже не пустили. Его отправили в Илимский острог, воеводой, где отважный атаман, любитель сибирской вольницы, вскоре зачах на сытой службе у государя. Он, как степной беркут, засиделся в клетке на насесте, куда всегда засунут кусок мяса: летать не надо было и когти незачем точить… Онуфрий же, после ухода Зиновьева с Амура, собрал войсковой круг, и на нем решили идти вниз по Амуру: на Шингал-реку, чтобы запастись там хлебом. Они разжились хлебом на зиму и сплыли дальше, на низ Амура. Там они срубили острог и зазимовали недалеко от поселений гиляков.