Валерий Туринов - На краю государевой земли

Пущин поджал губы: мол, ему это ничего не говорит.

— Это коронный польский гетман, — стал объяснять Тухачевский, видя, что все в избушке стали прислушиваться. — Он разбил полки Дмитрия Шуйского, под Клушино, и ввел в Москву польское войско… Потом, через три года, я ходил полковым головой под Смоленск.

Заметив, как тряхнул лысеющей головой и подтянулся старый сотник при его последних словах, он продолжил дальше.

— В войске князя Дмитрия Черкасского… И тот послал меня на рубеж: острог ставить. Перекрыть путь литовским людям, что подвозили хлеб в крепость, своему гарнизону: голодно там было… Послал с Михаилом Новосильцевым.

— С Новосильцевым! — вырвалось у Пущина. — Он воеводил тут, с Волынским еще! Ишь, мир-то как тесен! Хм! — загорелся он глазами, озираясь кругом, помолодел лицом.

— Да, он рассказывал, — посмотрел Яков на Пронского и понял по его глазам, что он все знает про тот случай под Смоленском. Тогда под Смоленском Яков не задумывался о том, что произошло по его вине и Михаила Новосильцева. Его угнетало иное: там, на литовском рубеже, в тот ненастный день побили много его ратников, его товарищей. И он выл, пьяно матерился, глядя на горой наваленные трупы…

— Ты, Яков, поход веди скорым делом, — заговорил Пронский; ему, как воеводе, тоже надо было что-нибудь сказать в напутствие Тухачевскому. — Не то не управишься там со казаками. Вольничают тут здорово! Вот когда им дышать будет нечем — тогда дерутся зло.

Федька заелозил на лавке и махнул рукой Матрёнке, чтобы она подала на стол еще что-нибудь. Но та, позевывая, не заметила его знака. Она уже разочаровалась в скучном мужике, каким оказался этот красавчик: все говорит про воинское, да про воинское…

Дарья толкнула ее в бок, чтобы она не торчала хотя бы на пути, и сама подала на стол еще брагу и с ней мясо. Все больше сердясь на Матрёнку, она не удержала миску с мясом в руках и бухнула ее прямо перед Пронским, не зная, что тот не ест мясо.

Князь Петр маялся желудком, к концу своего воеводства позеленел лицом и держался только на водке и рыбе. Может быть, ему помогла бы шептуха Фёкла своими травками и заговорами. Но вот уже пять лет как той не стало, а другая никак не заведется в остроге… Лекарь!.. Но тот лекарит только коней… И сейчас, в гостях, он нажимал все время на Федькиных лещей, да еще поставили перед ним осетра, дабы уважить его. Мясо Дарья ставила не со злого умысла, а чтобы напомнить воеводе о своей нужде. Ему же специально готовили рыбу: вяленую, чуть подсоленную, лежала и свежая, мороженая, в сенцах… «Если хочешь — Дарья приготовит», — сразу предложил Пущин воеводе, когда они уселись за стол… Но воевода отказался.

— Мать, ты дала бы хлеба, — заворчал Пущин на жену.

Дарья толкнула его в бок, показала взглядом на воеводу: мол, проси от него выдачи окладного зерна.

Пронский заметил их выразительную возню, пробормотал, что вот, дескать, с новым воеводой, с Татевым, придет обоз с хлебом, с него и будете спрашивать.

Стемнело. Матрёнка засветила у печки жирник, поставила еще один на стол, подле гостей. Гришка же, поев, снова ушел в свой угол, за печку.

Харламов прислонился к теплой бревенчатой стенке избенки, уронил на грудь голову и задремал. Изредка он всхрапывал и тут же испуганно открывал глаза и мутным взором водил вокруг.

Васька Свияженин, от нечего делать, стал пробовать силу Федьки. Он завозился с ним за столом, стал сгибать ему руку, пытаясь положить ее на стол.

Федька уперся, а Васька нажал, выкручивая ему руку… Силен же бес… Федька покраснел, запыхтел, сопротивлялся… И вдруг он вывернулся из-под него — рывок на себя… И Васька полетел на пол, потянул за собой и его, опрокинул лавку. Так что Пущин едва успел вскочить с нее.

Федька с Васькой сцепились и покатились по полу. В тесной избенке затрещали лавки, с грохотом попадали около печки ухваты. Там что-то загремело. Избенка вздрогнула. Взвизгнула Матренка…

— Федька, Васька, да перестаньте же! — закричала на них Дарья.

Иван пересел на другую лавку: на ту, что была пришита гвоздями к стене. Сшибить ее было невозможно. На ней сидели Пронский с Тухачевским.

Фигурой Федька, повзрослев, вышел не в отца, а в деда, со стороны Дарьи. Тот-то мужик был так мужик, невысок был ростом, но кряжист. Сани ворочал в одиночку. Бывало, подхватит их сзади за полозья, крякнет — хоп — и одним махом опрокинет. Да так, что сани трещат, как под иным конягой.

Пронский уставился было пустыми глазами на драчунов. Затем он стал тыкать Якову в грудь пальцем с изуродованным ногтем, что-то заговорил, вяло ворочая языком.

Из-за грохота в избенке ничего не было слышно.

И князь Петр повысил голос, крикнул ему, чтобы поговорил с кем-то…

— A-а! Ядновский! — понял Яков.

— Да, да, со ссыльным, «шляхтичем»!.. Не простой мужик!

Пущин тоже полез к нему же, к московскому боярскому сыну, но уже со своим советом, чтобы идти им, пешим, ранней весной, когда коню лихо будет…

— И степняк вот он тебе — тепленький, без коня-то!

А Яков в ответ ему, криком на ухо:

— Федьку возьму сотником!.. Как на то глядишь?!

— Да ничего, справится! И я водил в его годы отряды! Только ты, Яков, — понизил Пущин голос, видя, что Федька с Васькой унялись и поднимают лавки и ухваты, раскиданные по избе, — держи его! — с силой сжал он пальцы в кулак. — Норовистый он. Все по-своему хочет делать, а ума и навыка еще мало… Вот и выходит все наперекосяк!..

Наконец, Пронский поднялся с лавки, собрался уходить. За ним поднялся и Тухачевский. Он крепко пожал на прощание руку старому сотнику и обещал заглянуть еще к нему перед походом.

Гости ушли. С ними, провожая их, вышел из избы и Федька. Иван походил по избе, бездумно прибирая поломанные пьяными мужиками вещи. Затем он снова сел за стол и стал вполуха слушать как что-то толковала Дарья с неразумной Матренкой. Ему ни о чем не хотелось ни думать, ни говорить. В груди поселилась тоска, к горлу подкатил комок, смочил влагой глаза. Благо, в полумраке избы это было незаметно. Ему было горько оттого, что оказался уже никому не нужен, ни на что не годен. Его же, по старинке еще, тянуло в поход. Хотелось хотя бы на время покинуть избенку и тесный острожёк. Душа просила простора, как и прежде, как бывало. Он ведь все тот же. Вот только ноги уже не те. Далеко не уйдешь, разве что верхом, по летнему пути… Но какой воевода пустит его сейчас сотником?.. Не-е! Не возьмут! А в рядовых он и сам не пойдет. Зачем? Чтобы тот же десятник Демка Орлик, губошлеп, поизмывался над ним?.. Не-е! Этого он не даст. То ж не поход будет!.. Да и Федьке-то потом как смотреть в глаза. Тот в гору идет, только-только в сынах боярских начал ходить, обвыкает. И уж точно скажет, что под дых влепит: «Батя, ты почто меня вниз утягиваешь? Срамоту наводишь на Пущиных!»…