Валерий Туринов - На краю государевой земли

Вернулся Федька и о чем-то стал препираться с Матрёнкой.

«У Федьки с Матрёнкой детей не будет, — занятая своими мыслями, подсела Дарья к мужу на лавку, наблюдая за сыном и своей нелюбимой снохой. — Надо поговорить с Иваном… Да что это изменит? Федька все равно никого не послушает… А уж тем паче отца!»

В глубине души она радовалась, что у сына все так повернется. Не одобряла она его семейной новины. Правда, хотелось внучку и от сына. Но раз такое дело, то пока можно повозиться и с Варькиными, подождать, может, все уладится и у Феденьки. Бросил бы он только эту — телку-то…

Матренка была бабой в теле, обошла в этом даже Настюху. Это было бы полбеды, да вот к тому же она была глупа. И это тоже ничего: ум-то бабе вроде бы не к чему. А вот что беда — так это ее нутро: как что — так заведется. Поколотить может, даже их, стариков. Добро, пока достается только одному Федьке.

«У них совсем как у Яцки Высоцкого с Литвинихой, — подумала она о своей старой соседке по Сургутскому острожку. — А уж словами несет: тут хоть уши затыкай — и в погреб!»

Она усмехнулась, вспомнила: по старой памяти еще, подкатил как-то раз Федька к Маше. И та отхлестала его какой-то грязной тряпкой, что попалась ей под руку. А потом вышла драка еще и с Чеусом, ее мужем: Федьке еще раз всыпали. И скандал разнесло по всему острогу… А что тут вытворяла Матрёнка-то!.. Ужас!..

О Васятке, о малом, они уже давно забыли в их семействе. Да и зачем? С тех пор прошло добрых полтора десятка лет. Все давно отболело, даже у Ивана. Тот вон уже перестал вспоминать о Баженке-то. Еще как-то посокрушался, когда умерла Катерина, пережив своего атамана всего-то на пару годин… И Зойка где-то сгинула, в схимницах, говорят. А где — никто не знает.

— Эх-ха!.. Эх-ха! — хрипло дышал Яков, пуская изо рта пар и ритмично перебирая лыжами. Тяжко ему было. Он так и не привык к ним: путался, волочил ноги. Но все же бежал, бежал в полную силу со всеми, хотя и на пределе. Время было в обрез. Он чувствовал это обостренно, достаточно повоевав уже за свою беспокойную жизнь. И чем-то она у него, порой приходила к нему мысль, стала напоминать жизнь Валуева. О ней тот, как-то раз бражничая, поведал ему. Давно уже то было, во времена Скопина, вспомнил он большого воеводу, князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Тем всегда восхищался Валуев… А вот уже нет в живых и самого Валуева, как ему поведали знакомые того… В его младшую дочь Татьяну, красавицу, Яков влюбился с первого взгляда. Увидел он как-то ее и сразу отошел сердцем. Ожил он и стал забывать свою первую жену, Матрену: та отпустила его на волю… И он был за то благодарен Татьяне. Она вернула его к жизни, пусть и не досталась ему: вышла замуж за Никиту Карамышева. А тот, оказывается, был как-то при Валуеве вторым воеводой… «Эх-ма! Увели девку!»…

— Яков, передохнуть бы надо! — подбежал к нему Федька.

— Терпи, Федор, терпи, — пробормотал он, стал подбадривать его. Хотя подбадривать надо было его самого. Федька-то был свеж, как из баньки, не то что он сам. Тому, здешнему, хоть бы что, а его аж до самых кишок пронимают эти окаянные сибирские морозы. И вроде бы половина марта уже позади.

— Казаки стонут!

— Ничего: постонут — легче побегут.

Федька что-то проворчал, усмехнулся, откатил от него и дунул, ну совсем как лось, здоровущий. Вспахивая лыжами тонкую пушистую порошицу, припудрившую ночью наст, он побежал так, будто и не было у них позади двух недель изнурительного пешего перехода по закованной в лед Оби.

К городку Тарлава, на Чингизке-реке, они подошли на исходе семнадцатого дня гонки по зимнику. Шли они с нартами, запасом зелья, картечи и медными пушками скорострелками. Городок выдавал себя еще издали: по изрытому скотом снегу в окрестностях, куда его выгоняли на скудный подножный корм. А затем выплыл из степи и он сам, обнесенный земляным валом и деревянным тыном. Перед тыном намело огромные и твердые, как камень, сугробы. Ну хоть въезжай по ним на коне за стены. Оттуда, из-за стен, тянулись к небу жиденькие струйки дыма из юрт и избушек, рубленых по-русски, в охряпку… Сейчас, среди унылой зимней пустыни, городок смотрелся гостеприимно, манил, обманчиво суля тепло и сытый отдых. А вот попробуй-ка подступи. Тут же со стен ударят стрелы: «Вжиг, вжиг!»… И только считай покойников.

И не пошел, не кинулся Тухачевский сразу на приступ.

— А ну, Бурлак, давай поглядим, что Тарлавка нагородил тут! — хлопнул он по плечу джагатского мурзу и крикнул Пущину: — Федька, ты с нами!.. Баженка, ставь лагерь! — приказал он Карташову, боярскому сыну, под началом которого была сотня стрельцов. — По-скорому, не возись! С утра на приступ… Ты, Бурлак, поведешь своих! Тарлавка с Аблайгиримом разорили тебя! Вот и посчитаешься!

Джагатский мурза Бурлак, уже старый, но еще в силе татарин, выступил против своего соплеменника, мурзы Тарлава, после того как тот сделал на него набег вместе с тестем Абаком. Они сожгли его городок и запасы хлеба. Побили они и многих его людей. Обозлились же они на него из-за того, что им пришлось повернуть назад, когда вести об их походе на Тоянов городок дошли вперед их до Томска. А дошли-то они из улусов Бурлака. И воеводы послали туда казаков. И между Бурлаком и Тарлавом залегла тропа войны. Теперь Бурлак уже в свою очередь побил людей Тарлавки, а пленных привел в Томский… Тогда была вторая половина мая. Казаки вышли в поход на стругах, а Бурлак двинулся вместе с ними вдоль реки конным ходом. На землях Тарлава, на переправе через Обь, они накрыли мурзу Казгулу. Тот был в сговоре с Тарлавкой. Бой был коротким. Казгула бежал с переправы, потеряв много убитыми от самопалов казаков. Бурлак кинулся преследовать его. Два дня шел он по его сакме, изогнал в степи, посек самого мурзу и его людей. Но душа болела у него. Все еще ходил где-то на кочевьях у своего тестя Тарлавка. И, по слухам, он сговорился с Аблайгиримом и калмыками на новый поход в землю джагатов и на Томский… Поэтому-то и пошел Бурлак на его городок, когда дознались, что Тарлавка окопался на Чингизке: зимует, спрятался за валом и стенами, надеется отсидеться, если на него придут из Томска.

Как не торопил Яков сотников, не подгонял, а все равно раньше, чем к полудню следующего дня, подготовиться не успели.

Позади уже был Василий теплый, но по утрам над заснеженной степью все также холодило, и под ногами хрустел крутой наст.

После двухнедельной гонки казаки и стрельцы с трудом поднялись с ночной промерзлой степи на городок. И они пошли, пошли с самопалами, загорячились, толкая впереди себя нарты с огромными деревянными щитами, сшитыми из досок. И поплыли щиты по степи, как паруса над стругами… Не зря все-таки заставил волочить доски Тухачевский из-под самого Томска… А по снегу глубоко, тяжко, истомно…